Надо расквитаться с Каньским, надо добраться до него, но осторожно. Так, чтобы он не помешал совершить то дело, которое Араго сейчас считает самым важным: раскрыть замыслы поляков и помешать им. А без Лукавого Взора сделать это будет непросто…
Нет, к Агнес сейчас Араго не пойдет. Она останется запасным вариантом, а пока надо повидаться с Базилем. Давно следовало сделать это! Базиль принес достопамятное письмо от Лукавого Взора. Вдруг он запомнил и сможет описать ту «курочку», которая передала ему это письмо? И если поляки что-то затевают именно около слона, Базиль не может этого не знать. А поляков он ненавидит – Араго прекрасно помнил, как мальчишка о них отзывался.
Надо скорей отправиться на площадь Бастилии!
…Араго огляделся. Уже начало смеркаться, и он не сразу понял, куда забрел, пытаясь разрешить навалившиеся на него загадки. Потребовалось некоторое время, чтобы сориентироваться в переплетении переулков, в которых он оказался. Забавно: не отдавая себе в том отчета, прошел полдороги от бульвара Тампль по направлению к площади Бастилии и находился сейчас рядом с площадью Вогезов. Отсюда за несколько минут можно было дойти до тупика Старого Колодца. Было бы глупо, счел Араго, пройти мимо, даже не попытавшись выяснить, что же находится в погребе серого особняка. И он свернул в проулки, чтобы по ним выйти на улицу Святого Антуана, а оттуда попасть в тупик Старого Колодца.
– Я и не знала, что это такое – патроны, мой муж потом сказал мне и показал, как лить пули, – раздался рядом веселый голос.
Мимо прошли две молодые женщины, судя по плохонькой одежде и грубым сабо – простолюдинки. Однако их слова были далеки от тех, которыми обычно обмениваются женщины, к какому классу общества они ни принадлежали бы.
– Мой тоже почти не спит: делает патроны. Как ты думаешь, в самом деле скоро начнется?
– Ох, наверное. Муж говорил, что в субботу в кабачке рабочих заставляли дать клятву, что они выйдут на баррикады при первом знаке.
– А когда дадут знак?
– Кто его знает! Надо ждать и готовиться драться.
– От кого ждать-то?
– Вроде бы от студентов.
– Да, это известные смутьяны! Только они разбегутся при первом же выстреле. Рабочим надо надеяться только на себя.
– Нет, я слышала, люди придут побогаче одетые, посолидней…
– А им-то чего бунтовать, если они и так хорошо одеты? Да и сыты небось?
– Каждый по-своему с ума сходит!
Расхохотавшись, женщины свернули за угол.
Араго нахмурился. Он давно заметил, что, стоит попасть в район Бастилии или предместья Сент-Антуан, как начинает дуть опасным ветром близкого бунта. Отлично помнил, как студенты, рабочие, ремесленники, мелкие буржуа сходили с ума два года назад, в июле 1830 года, когда одна конституционная монархия сменилась другой, но «божественное право» престолонаследия было заменено на право народа самому выбирать себе короля.
Июльская революция послужила спусковым крючком для Варшавского бунта, случившегося осенью того же года. Неужели теперь Варшавский мятеж должен послужить спусковым крючком очередной революции во Франции?
Было над чем подумать.
Араго стоял посреди тупика Вьё Пию. Около серого особняка пусто. Араго тронул калитку. Она не заперта. Скользнул во двор. А вот и дверь в погреб…
И снова гусар Д.
1814 год
Державин как лишился сознания во дворе серого особняка, так и лежал в беспамятстве и в жару.
Ругожицкий навещал его в госпитале, каждый раз чудом улучив минутку. Приходил он один: Сумской полк был назначен для преследования отступающих французов и покинул Париж на другой же день после парада. Державин, не явившийся на построение и выход полка, значился бы в дезертирах или погибших, однако Ругожицкий позаботился о том, чтобы до сведения Сеславина было доведено описание несчастного происшествия в тупике Старого Колодца. Поскольку благодаря Державину стало известно о минах, заложенных в Елисейском дворце и предназначенных для убийства государя, молодому гусару, разумеется, простили неявку и предписали оставаться в госпитале до полного выздоровления.
Заставая своего нового друга по-прежнему недвижимым и безгласным, Ругожицкий, сказать по правде, не слишком этим огорчался, поскольку известия он мог сообщить Державину только самые печальные. Зная, что вот-вот артиллеристам будет велено сняться с позиций и покинуть Париж, следуя в Россию, Ругожицкий решил оставить раненому прощальное письмо, однако же, придя в госпиталь накануне отбытия, застал гусара уже пришедшим в чувство.
Правда, сначала Ругожицкому показалось, что Державин бредит, потому что тот вдруг сказал, даже не поздоровавшись:
– Араго.
Ругожицкий растерянно моргнул:
– Что говоришь?!
– Араго, – возбужденно повторил Державин. – Ты знаешь человека, которого так зовут?
– Ну как же, – кивнул Ругожицкий. – Наслышан, что в Париже живет знаменитый астроном Араго
[117] – академик, между прочим! Много он добра науке сделал, но для меня самое важное – что оптику у Поццорных труб отладил до великолепности.
– А как его зовут? – нетерпеливо спросил Державин.
– Погоди, дай вспомнить, – задумался Ругожицкий.
– Жан-Пьер? – подсказал Державин.
– Нет, иначе как-то… А, вспомнил: Доминик Франсуа Жан, без всякого Пьера.
– Значит, не он, – разочарованно вздохнул Державин.
– А кто этот Жан-Пьер? И с чего он так тебе вдруг понадобился? – полюбопытствовал Ругожицкий, но Державин только отмахнулся:
– Да так, ерунда. Забудем это. Очень я рад снова повидаться, господин поручик!
Он, конечно, не мог объяснить Ругожицкому, что нынче ночью вновь заглянул в его сон Дмитрий Видов и быстро, словно куда-то спешил, бросил короткое, резкое, словно бы острое слово: «Араго». Внимательно взглянул на Державина и добавил: «Жан-Пьер Араго!»
– Ну, слава богу, что успел-таки я с тобой попрощаться, – мягко сказал Ругожицкий. – Мы завтра рано поутру выступаем из Парижа. Вот… расстаемся… Коли на то воля господня будет, еще и после войны свидимся.
– Непременно свидимся, – взволнованно отозвался Державин, однако в следующее мгновение взгляд его оторвался от Ругожицкого и скользнул к цирюльнику
[118] в холщовом переднике, вошедшему в палатку. Солдат перехватил этот напряженный взгляд, покачал головой и, поставив на табурет возле походной койки кружку с водой, вышел вон.
