– Мирных да веселых небось? – усмехнулся Петр Федорович.
– Всяких, – покачал головой Державин. – Ох, до чего же всяких… Но таких, как Араго, не знал. Поэтому и хочу понять, что он был за человек. Так дадите записки его прочитать?
– Сделай милость, заходи ко мне да читай, сколько надо будет. Ты же небось горазд по-французски и читать, и лопотать? Эх, и дивно мне было видеть этих нищих оборванцев, ощипанных до голой кожи, говорящих на том языке, которым у нас щеголяют только господа! Может, Иван Яковлевич, расскажешь, как там у них, во Франции?
– Расскажу, чего ж не рассказать, – рассеянно пробормотал Державин, все мысли которого были сейчас о бумагах Араго.
– Вот тебе и повод у меня заночевать, дорогой ты мой соседушка! Только учти, – хитро улыбнулся Романчук, – что не отдам я тебе эти бумаги до тех пор, пока ты не отужинаешь за моим столом, а потом не поведаешь мне про все свои воинские приключения и про французские края. Согласен? Иначе не видать тебе записок как своих ушей!
– Куда ж деваться? Согласен! – не хотел, а невольно засмеялся Державин.
…Ужин в разговорах затянулся: Романчук и слушал гостя, и сам рассказывал о бывших соседях. Многие покинувшие Витебск еще не вернулись, а Каньские ушли с отступающей армией. О сыне их ничего не известно. Державин не сказал ни слова о гибели Юлиуша.
Только затемно наговорились, и Державин присел со свечой около небольшого сундука, почти доверху набитого сплошь исписанными и плотно уложенными бумагами.
– Аншанте
[132], мсье Араго, – пробормотал Державин.
Вынул бумаги, но руки вдруг задрожали, листки рассыпались. Поднял один наугад…
«…Я рад, что у меня не осталось родственников, что нет семьи, что некому меня оплакивать. А другие, которых еще кто-то ждет? Ждет и не дождется? Ни-ког-да…
Разве я один принесен был в жертву непомерному честолюбию человека, которого мы считали великим? Если бы за ним не шло стадо жадных до славы баранов, к которым и я принадлежал, Наполеон не шагнул бы туда, куда его манила судьба. Мы были свитой, без которой он не мог бы пройти через весь мир, оставив за собой тысячи, десятки тысяч могил, в которых зарыты мечты этой свиты… грезы о баснословных сокровищах России, превратившиеся в грезы о жалкой корке хлеба, которую ты сожмешь обмороженными пальцами и потащишь в рот, но которую у тебя вырвет твой однополчанин – тот, с кем вы вместе сражались, с которым вместе грабили, тащили в кусты русских женщин… но вам обоим суждено умереть, кому раньше, кому позже… Ему не вернуться в Бордо, тебе не вернуться в Тоннер… Да, я знаю, что не вернусь в родной город, откуда когда-то сбежал за славой, меня там некому оплакивать и некому меня ждать, я один как перст, но сейчас на самом краю отчаяния меня удерживают только воспоминания о той жизни, которую я не ценил, о замшелых стенах серых домиков, прильнувшим к берегам Армансона с его зелеными водами, о храме Святого Петра, о голубом божьем оке Фосс Дион
[133], которое смотрит не с небес, а из глубины земли… В одном из таких домиков жила когда-то тетушка Лавиния, у которой я вырос; в храме я пел в хоре, пока не потерял голос; в удивительный, диковинный, ледяной Фосс Дион я однажды свалился, но был вовремя извлечен оттуда и остался жив…»
Почему-то сначала Державина поразило, что Араго писал без единой ошибки. Потом, перебирая листки и читая дальше, он понял, что это была, пожалуй, первая сделанная пленным запись. А прочие так и шли вразброс.
«…Отец рассказывал, что раньше армию набирали из волонтеров. Хотя лучше было бы назвать их обманутыми дураками. Особые вербовщики заманивали в кабаки легковерных бездельников, прислугу, потерявшую место, бродяг, даже преступников. Вербовщики спаивали их, навязывали им деньги и заставляли подписывать согласие на военную службу. И врали, врали! „У нас три раза в неделю танцы да развлечения, солдаты играют в кегли, в чехарду, почти все время развлекаешься – и жалованье большое“. Потом „волонтеров“ распределяли по полкам и обучали военному ремеслу. За оплошности сурово наказывали, строгая дисциплина делала свое дело – вчерашний сброд превращался в солдат! Так сгинул в армии поддавшийся волонтерам старший брат моего отца. Однако началась революция, и в стране ввели воинскую повинность – рекрутчину. А в 1793 году Конвент объявил общий призыв: в первую очередь были призваны все холостые, вдовые и бездетные молодые люди от 18 до 25 лет. Моему отцу тогда было 17. Дед немедленно женил его на простой девушке, крестьянке, которая была уже от нашего молодого гуляки беременна, однако не могла надеяться, что виновник ее позора пожелает его загладить. Но вот – повезло! Ребенок – это я – родился, сведя в могилу молодую мать.
Отец и дед горевали не слишком: главное, что Жак Араго избавился от призыва. Однако радовались недолго: придя на годину смерти жены навестить ее могилу, отец мой был укушен змеей и вскоре умер. Дед счел это небесной карой и постригся в монахи. К счастью, монастырю он пожертвовал только половину состояния. Остальное оставил своей дочери Лавинии Араго, которая заменила мне мать, отца, деда, вырастила меня, стала самым близким мне человеком.
А лучшим другом моим был Пьер-Поль Бушар, заносчивый, драчливый, неугомонный, зачинщик всех наших проказ. Мы с ним почти тезки и вообще очень походили друг на друга характерами. Пьер-Поль был сыном дьякона из церкви Святого Петра и знал, что скоро и ему придется стать монахом – по обету отца. Казалось, он хотел навеселиться на все те годы, которые проведет в келье. На всю свою будущую жизнь! Мы расстались, когда нам исполнилось по четырнадцать лет. Отец увез его, кажется, куда-то в Лотарингию. Сам мсье Бушар погиб на обратном пути: дилижанс перевернулся, так что мне не удалось ничего узнать про судьбу Пьер-Поля и место его нахождения. Но я никогда не забывал его. Я рад, что монашеский сан, может быть, усмирил его и уж наверняка спас от того безрассудства, которое совершил я, что он остался жив, а я… а я сам не знаю, жив я или мертв».
Державин читал всю ночь, перебирая листок за листком, сжигая свечу за свечой, изумляясь тому, как легко разбирает и в самом деле неразборчивый почерк.
Араго с нежностью вспоминал не только Пьер-Поля Бушара, но и других друзей и подружек детства и юности, перечислял любимые книги, записывал молитвы и слова песен – он словно бы проживал жизнь заново!
«Многое забылось, но помню, что больше всех песен я любил старинную колыбельную „В лунном свете“ и особенно ее последний куплет:
На своей перине
Спит малыш Пьеро.
У луны он просит
В подарок серебро.
И луна, которая
Всегда ко всем добра,
Бедному мальчишке
Даст серп из серебра.
Мы пели эту песенку вместе с Пьер-Полем. И каждый из нас представлял, что это он – бедный малыш Пьеро, и, глядя в окно, куда сквозь жалюзи пробивался бледный свет владычицы ночи, просил луну подарить нам свой серебряный серп, который поможет нам разбогатеть. Но Пьер-Поль отрешился от мирских благ, а я скоро узнал, что богатство мне даст не холодная луна, а моя дорогая тетушка Лавиния!»
