Но главное, Араго не хотел показать Фрази, как больно укололи его ее обвинения. И, пока шел через переходы между двумя домами к той черной лестнице, которая вела к редакции «Бульвардье», он искренне наслаждался воображаемыми мучениями Фрази, пытающейся войти в свое жилище: щеколда-то изнутри опущена, а поднять-то ее некому!
Однако, подойдя к двери, он обнаружил лежащий у входа рулончик бумаги – совершенно такой же, какие приносили в редакцию от Лукавого Взора по пятницам еженедельно или через две недели… в прошлую пятницу Лукавый Взор не появилась…
Не может быть. Это что-то другое!
Развернул бумагу.
Знакомый почерк. Знакомая подпись! Заголовок: «Польская „старка“
[159] для галльского петуха».
То есть это что значит?! Это значит, что Фрази заранее заготовила эту корреспонденцию? Но почему она не отдала ее Араго сама?
– Чертова девка… – по-русски пробормотал Араго. – Она отлично знала, что я любой ценой сбегу и приду сюда! Откуда она меня так хорошо знает, что насквозь видит?! Чертова девка!
Он достал ключ и начал было открывать дверь в редакцию, но сразу спохватился, что на улице еще темно, значит, придется засветить лампу, а если за окнами кто-то следит, он поймет: Араго здесь.
Кто знает, что на уме у этих людей, вряд ли они хотят поблагодарить Араго за то, что он забрался в подвал серого особняка, да еще умудрился унести оттуда ноги! Поэтому наш герой спрятал ключ в карман, уселся прямо под газовым рожком, повернул фитилек, чтобы светил поярче, и развернул послание, оставленное Лукавым Взором.
«Жюстина и месть!»
Нанси, 1824 год
Посетители госпиталя, находящегося на попечении братьев-картезианцев, сначала проходили через общую залу, в которой стояло до сотни кроватей и топчанов: больных сюда привозили чуть ли не со всей Лотарингии. Сначала Фрази старалась пробежать между ними чуть ли не с закрытыми глазами, чтобы не видеть лиц, на которых изображалось то полное изнеможение, когда душа уже почти покинула тело, то отчаянный порыв борьбы со смертью, то просветление вернувшейся жизни. Мужчины лежали в одной стороне залы, женщины в другой; белые парусиновые ширмы разделяли их. В средине залы стоял алтарь; тут ежедневно служили обедню. Среди топчанов мелькали черно-белые фигуры: картезианские монахи и монахини. Женский монастырь закрыли во время революции, но лет десять назад открыли снова. Монахинь называли милосердными сестрами, монахов – милосердными братьями. Однако в госпитале служили не те, кто принимал постриг или готовился к этому, а так называемые конверзы и конверзианки, иначе говоря – светские братья и сестры, которые исполняли свое послушание в миру, посвящая себя жалости, сочувствию, помощи людям. Они не покидали монастыря и его пределов, соблюдали уединение, елико возможно; многие из братьев и сестер давали обеты молчания, и тогда, чтобы поговорить с посетителями, призывались таких обетов не дававшие.
Двери с железными решетками отделяли от лечебной залы часовню, в которой отпевали умерших, и особое помещение для умалишенных. Это помещение было, в свою очередь, разделено на кельи. Обычно двери в них держали запертыми, и перед тем, как провести посетителей к каждому скорбному разумом, милосердный брат – дежурный смотритель проверял, в каком настроении больной. Если его посещали приступы буйства, посещение не разрешалось.
Поскольку Филипп Бовуар находился здесь на особом положении: его пребывание в госпитале и в отдельной келье, его питание и уход за ним хорошо оплачивались, – к нему приставляли постоянных, а не временных братьев для услуг и наблюдения. На памяти Фрази – почти десять лет прошло с того дня, как тьма безумия накрыла ее отчима! – братья менялись трижды. Последний год за Филиппом ходил брат Бонфилий: долговязый и длинноносый не старый еще картезианец, чья унылая, даже постная физиономия находилась в противоречии с терпеливой и даже ласковой улыбкой, какая была обращена к Фрази, и с тем напряженным вниманием, которое было обращено на Филиппа Бовуара. Несчастный больной выглядел теперь более ухоженным и аккуратным: брат Бонфилий следил, чтобы его отросшие и сильно поседевшие волосы и борода не торчали неопрятными лохмами, а были подстрижены, вымыты и причесаны, а вместо грубого холщового балахона, какие носили все больные, не снимая ни днем, ни ночью, заботливо надевал на него другие, из более мягкой ткани, которые привозили из дому еженедельно. Башмаки Бовуар носил войлочные, теплые, а в жару кожаные, а не деревянные сандалии.
Брат Бонфилий был молчалив, отвечал на благодарные излияния Фрази лишь сдержанным кивком и слабой полуулыбкой; таким же кивком и полуулыбкой здоровался и прощался, Фрази иногда даже думала, что этот монах немой или дал обет молчания, но однажды брат Бонфилий разговорился, да как!
Произошло это неожиданно: Бовуар в тот день не ворчал, не бормотал, не бродил по своей келье, неприязненно глядя на Фрази, не перебирал сваленные на отдельном столике горы сорванных в саду растений или ободранных с деревьев листьев, а аккуратно выгребал из матерчатого мешочка, в котором Фрази когда-то приносила ему печенье, какую-то перетертую в пыль траву и насыпал ее между страницами Библии. Другой травой, взятой из другого мешочка, он пересыпал страницы другого экземпляра Библии.
Фрази присмотрелась к его книжным полкам: на них стояли отлично изданные жития святых, несколько экземпляров Ветхого и Нового Завета, молитвенники – всего десятка полтора томов.
– Откуда это у него? – пробормотала себе под нос Фрази, вспомнив, что неделю назад здесь не было ни полки, ни книг.
Она не ожидала ответа, однако вдруг услышала тихий, чуть хрипловатый голос:
– Он просил – я принес. Твой опекун, мсье Рёгар, заплатил за них.
Фрази изумленно уставилась на брата Бонфилия:
– Зачем так много экземпляров? Ведь книги одинаковые.
Брат Бонфилий, не отвечая, пошел к двери, сделав глазами знак Фрази. Девушка шагнула было вслед за ним, но Филипп схватил с полки один из молитвенников и, хитро глядя на девушку, протянул ей книгу.
Брат Бонфилий, стоявший на пороге, покачал головой. Фрази отдернула руку, которую уже протянула было к книге.
– Я сейчас вернусь, дядя Филипп, – ласково сказала девушка. – Вернусь и заберу молитвенник.
Филипп кивнул, глядя на девушку исподлобья, и ее поразил резко изменившийся, хищный блеск его глаз.
На поясе брата Бонфилия висели несколько ключей. Одним из них он запер дверь кельи снаружи и отошел на несколько шагов, поманив Фрази за собой:
– Сестра моя, будь осторожна с теми книгами, которые хочет дать тебе мсье Бовуар, – сказал он серьезно. – Думаю, твой отчим хочет убить тебя. Вернее сказать, я не сомневаюсь в этом.
Фрази от неожиданности даже пошатнулась и уставилась на монаха как на безумного.
– Это не шутка, – проговорил брат Бонфилий очень серьезно. – Я давно наблюдаю за ним. Не сомневаюсь, что когда-то он любил тебя, но, я уверен, любил лишь потому, что ты была дочерью женщины, которую он обожал. С ее смертью исчезла его любовь к тебе. И чем дольше он живет в этом заточении своего разума, тем сильнее ненавидит тебя. Наверное, он считает, что ты каким-то образом виновата в смерти матери.
