– Это была Клодетт?! Наша Клодетт?! – растерянно пробормотала Фрази. – Но почему Мириам… ах да, она ведь стала монахиней… Почему? Что же она рассказала? Что она сделала? Я ничего не понимаю!
– Я расскажу тебе, – твердо сказал брат Бонфилий. – Давай сядем вот здесь.
Он подвел Фрази к каменной скамье, стоявшей в стенной нише, и усадил, но сам остался стоять, сочувственно глядя на девушку:
– Не знаю, как сложится теперь твоя жизнь, но, думаю, что воля Господа, отца нашего, была на то, чтобы ты все узнала. Не случайно вдруг указал на убийцу карающий перст Божий! Сестра Мириам девять лет провела, работая на полях нашего монастыря и в монастырской кухне. Лишь несколько дней назад ее попросили заменить заболевшую милосердную сестру в госпитале. И тут она столкнулась с тобой, да еще ее узнал твой отчим! Все угасшие силы его разума пробудились, чтобы узнать преступницу! Ведь это из-за вашей бывшей горничной погибла мадам Бовуар, твоя матушка, Фрази. А нынче утром сестру Мириам нашли… повесившейся. Она вчера призналась перед всеми, что в монастырь ушла, пытаясь утаить от людей свои тяжкие грехи: и убийство твоей матушки, и убийство еще не рожденного ребенка во чреве своем… И вот теперь совершила тяжкий грех самоубийства. Совершила по своей воле, а тогда, много лет назад, Клодетт была послушным и глупым орудием в руках другого человека.
– Какого? Что это за человек? – с трудом выговорила Фрази. – И как это произошло?
– Пойдем, проведаешь отчима, а потом я все расскажу.
– Нет, расскажи сейчас, – потребовала Фрази, которую вдруг начала бить дрожь.
– Мы не можем задерживаться здесь надолго, – вздохнул брат Бонфилий, однако уселся рядом с Фрази на каменную скамью и заговорил, поглядывая по сторонам, словно опасался чьего-то появления, однако Фрази понимала, что брату Бонфилию просто больно смотреть на нее.
Она слушала, стиснув руки, но иногда хваталась горячими пальцами за холодную стену. Это прикосновение словно возвращало ее в реальный мир, потому что рассказ брата Бонфилия был настолько странен, настолько страшен, что в него трудно было поверить… И в то же время Фрази верила каждому произнесенному им слову.
Брат Бонфилий говорил быстро, поэтому спустя не более четверти часа они снова вышли в госпитальный зал.
Фрази трясло от ужаса и горя, ноги подкашивались, ей хотелось бежать – но она не знала куда, ей хотелось остаться одной, чтобы выплакаться всласть, – но она знала, что слезы не утешат ее… Наконец она остановилась перед загородкой кельи Филиппа Бовуара, чтобы проститься с ним.
Ее отчим по-прежнему гнул спину за убогим столиком, по-прежнему черкал пером по бумаге, по-прежнему отбрасывал листки. Однако Фрази заметила, что он уже не плетет вязь из имени предательницы Клодетт. Теперь листки испещряли ровные короткие строки: каждая состояла из трех слов.
Вдруг подняв глаза, Филипп взглянул на Фрази, вскочил с необыкновенным проворством и протянул ей сквозь прутья решетки листок, на котором только что начал писать, и потому там значилась только одна строка из трех слов.
Фрази прочла, покачнулась и, наверное, упала бы, если бы рядом не оказался брат Бонфилий, который поддержал ее.
Филипп стоял около решетки, глядя на девушку горящими глазами.
– Да, – с трудом выговорила Фрази. – Клянусь.
Филипп кивнул, взор его погас; сгорбившись, вернулся бедный безумец за свой стол, ткнул перо в чернильницу и принялся аккуратно складывать исписанные листки, словно понимая, что дело сделано. Фрази побрела к выходу, и если бы не брат Бонфилий, который провожал ее, она не нашла бы дороги, потому что думала только о том, как исполнить свою клятву.
Не доходя до ворот, за которыми Фрази ожидал Шарль, брат Бонфилий остановил девушку и подал ей Библию, которую он так и держал в руках все это время.
– Положи туда бумагу, которую дал тебе отчим, – ласково сказал он. – Не надо, чтобы кто-нибудь увидел ее.
Фрази тупо кивнула, взяла Библию, которая показалась ей удивительно тяжелой, и раскрыла ее, чтобы спрятать листок.
Девушка изумленно ахнула, но брат Бонфилий приложил палец к губам и покачал головой:
– Будь осторожна, сестра. Постарайся не уронить Библию. Мало того что это грех, к тому же может иметь самые неожиданные последствия… И не открывай эту священную книгу до тех пор, пока не поймешь, что не можешь поступить иначе.
– Ты же знаешь, что я не смогу поступить иначе, – с трудом выговорила она, и брат Бонфилий печально кивнул:
– Я буду молиться за тебя. Прощай, сестра моя. Да поможет тебе Бог.
Дальше Фрази пошла одна, прижимая к груди Библию, в которой лежало то, что поможет ей исполнить завет отчима: «Justine et vengeance».
«Жюстина и месть!»
Типография на улице Циферблата
Париж, 1832 год
Новая корреспонденция Лукавого Взора начиналась с рассказа о французе Анри Валуа, герцоге Анжуйском, который в XVI веке был избран королем Польши. «Он вытерпел на престоле целых полтора года, отчаянно скучая в этой варварской стране, в своем замке в Вавеле, а потому, лишь только из Парижа пришло известие о смерти Карла IX, его старшего брата и короля Франции, польский король чуть ли не тайком удрал во Францию, где и стал королем французским Анри III. На память о Польше он устроил в Лувре такую же систему канализации, какая была в Вавеле (самую передовую по тем временам!), позволил смотрителям отхожих мест называть эти места „souvenir polonais“
[162] – и благополучно забыл о Польше. Однако Польша не забыла о нем и мечтала презентовать обожаемой Франции еще какие-нибудь сувениры. Ну что ж… Мария, дочь бывшего короля Польского Станислава Лещинского, стала женой Людовика XV. Потом красавица Мария Валевская сделалась любовницей Наполеона. Обе эти дамы в разное время шутливо назывались „польским сувениром для Лулу“
[163] и „польским сувениром для Набу“
[164]. Затем название польского сувенира заслужили тысячи гусар и улан, которые примкнули к войскам Бонапарта. Но всего этого гордой польской шляхте было мало! Она мечтала оставить более весомую память у жителей прекрасной Франции. И вот зимой 1832 года польские эмигранты привезли в приютившую их страну воистину памятный сувенир – страшную холеру!
Париж начал вымирать.
Кто мог, бежал из города; других тем для разговоров, кроме холеры, не существовало. Люди ходили по улицам с камфорными мешочками на шее, уткнувшись носом во флакон с нюхательной солью: по мнению медиков, это хоть как-то предохраняло от заразы. Дома, также по совету медиков, окуривали можжевеловым дымом. В апреле смертельный взрыв утих, однако врачи не исключали, что болезнь может вернуться, потому что польские эмигранты расселились по всей Европе».
