Другой жизни ребенок не помнил.
Никаких родителей. Никакой семьи. Никакой связи с людьми, кроме Дэвида.
Одно воспоминание к нему все же вернулось. Это воспоминание не давало покоя мальчику (теперь уже мужчине), мешало спать, из-за него он просыпался посреди ночи в холодном поту. Не цельное воспоминание, но отдельные эпизоды: темный дом, коричневые доски на полу, красные лестничные перила, портрет усатого мужчины. И еще вопли.
«Что за вопли?» — спросила у мальчика Хестер.
«Жуткие».
«Оно понятно. Ты скажи, это были мужские вопли? Женские? Постарайся вспомнить, кто кричал?»
Уайлд задумался.
«Я, — наконец сказал он. — Это я кричал».
Сложив руки на груди, Хестер прислонилась к машине и стала ждать. Ждать пришлось недолго.
— Хестер?
Когда в поле зрения появился Уайлд, у Хестер чуть не взорвалось сердце. Она сама не знала почему. Может, просто день такой. Или ее снова накрыли эмоции от встречи с лучшим другом ее сына. Ведь этот человек был последним, кто видел Дэвида живым.
— Привет, Уайлд.
Уайлд был гений. Она была в этом уверена. Кто знает почему? Человек рождается с собственной прошивкой. Любой родитель знает, каков его ребенок, что он из себя представляет. Любому родителю известно, что он переоценивает собственную значимость в развитии своего чада. Близкий друг однажды сказал ей, что родитель ничем не отличается от автомеханика. Чинит машину, ухаживает за ней, следит, чтобы она не съехала в кювет. Но машина все равно такая, какая есть. Если к тебе в мастерскую пригнали спорткар, как ни надрывайся, внедорожник из него не получится.
Так же и с детьми.
Короче говоря, Уайлд был гений. Такова была его генетическая прошивка.
Эксперты также утверждают, что роль раннего развития трудно переоценить, что к пяти годам мозг ребенка развивается на девяносто процентов. А теперь представим себе пятилетнего Уайлда. Его среду обитания, раздражители, жизненные ситуации. Еще малышом он вынужден был заботиться о себе, добывать пропитание, искать кров, утешать себя, защищаться. Ну, каков стимул для развития мозга?
Уайлд вышел в свет фар, чтобы Хестер его видела. Улыбнулся. Смуглый красавец (о таких говорят — «солнышко поцеловало»), свитый из мускулов, руки словно кабели высокого напряжения. Фланелевая рубашка с засученными рукавами, линялые джинсы, стоптанные треккинговые ботинки, длинные волосы.
Очень длинные светло-каштановые волосы.
Как тот волос на подушке.
Хестер взяла быка за рога:
— Что у вас с Лейлой? — (Уайлд не ответил.) — Только не отнекивайся.
— Я и не отнекиваюсь.
— Итак?
— Она живой человек. Ей надо, — сказал Уайлд.
— Ты что, серьезно? — спросила Хестер. — Ей надо? А ты у нас, получается, добрый самаритянин? Так, Уайлд?
Он шагнул вперед:
— Хестер?
— Что?
— Она разучилась любить. — (После этих слов в сердце у нее разорвалась еще одна бомба. А она-то думала, что больнее уже не будет.) — Может, однажды снова научится, — продолжил Уайлд. — Но она до сих пор тоскует по Дэвиду. — Хестер смотрела на него. Эмоции, переполнявшие ей душу, — гнев, обида, горе, вся эта дурь — сдулись, словно воздушный шарик. — Со мной ей ничего не грозит, — сказал Уайлд.
— Для тебя все по-прежнему?
— Все по-прежнему, — кивнул он.
Хестер сама не понимала, что́ сейчас чувствует. Сперва все думали, что установить личность мальчика будет проще простого. Поэтому Уайлд (к нему прилипло это очевидное прозвище, ведь по-английски «уайлд» — это «дикарь») какое-то время жил у Краймштейнов. В конце концов служба опеки определила его к Бруэрам, в весьма почтенную приемную семью. Бруэры тоже жили в Уэствилле. Уайлд пошел в школу. Преуспел почти во всех своих начинаниях. Но всегда был изгоем. Изо всех сил старался полюбить свою приемную семью — Бруэры даже усыновили его, — но в итоге оказалось, что жить он способен лишь в одиночестве. Если не считать дружбы с Дэвидом, Уайлд не умел общаться с людьми. Особенно со взрослыми. Возьмите комплексы брошенного ребенка и возведите их в десятую степень.
В его жизни были женщины, множество женщин, но надолго они не задерживались.
— Вы за этим приехали? — спросил Уайлд. — Поговорить про Лейлу?
— И за этим тоже.
— А еще зачем?
— Еще по поводу твоего крестника.
— Что с ним? — Уайлд обратился в слух.
— Мэтью попросил, чтобы я помогла найти его подругу.
— Что за подругу?
— Ее зовут Наоми Пайн.
— Почему он попросил именно вас?
— Не знаю. Не исключено, что у Мэтью неприятности.
Уайлд направился к машине:
— Вас по-прежнему возит Тим?
— Да.
— Я собирался в ту сторону, к дому. Подвезете, а по пути расскажете, что к чему.
Устроившись на заднем сиденье, Хестер повернулась к Уайлду:
— Значит, у вас все по-быстрому происходит?
— Лейла не такая. Сами знаете.
Хестер и правда это знала.
— То есть остаешься на ночь?
— Нет. Никогда.
Значит, подумала она, Уайлд и впрямь не изменился.
— И Лейлу это устраивает?
— Как вы узнали? — ответил Уайлд вопросом на вопрос.
— Про тебя и Лейлу?
— Да.
— В доме слишком чисто. — (Уайлд молчал.) — Ты же помешан на чистоте, — продолжила она. Это было вежливое преуменьшение. Официальных диагнозов Хестер не знала, но с дилетантской точки зрения Уайлд страдал от обсессивно-компульсивного расстройства. А Лейла — наоборот.
— Вон оно что.
— И еще я нашла длинный каштановый волос на Дэвидовой подушке.
— Это не Дэвидова подушка.
— Знаю.
— Залезли в спальню?
— Залезла. И зря.
— Это точно.
— Ну, извини. Просто все как-то странно. Ну, сам понимаешь.
— Понимаю, — кивнул Уайлд.
— Я желаю Лейле только добра. И тебе тоже.
Она собралась было сказать, что Дэвид бы их благословил, но не смогла. Уайлд, наверное, понял, что ей не по себе, и сменил тему:
— Рассказывайте, что не так с Мэтью.
Хестер ввела его в курс дела Наоми Пайн. Уайлд смотрел на нее пронзительно-голубыми глазами с золотым отливом. Выслушал все, почти не шелохнувшись. Его когда-то называли (может, до сих пор называют) Тарзаном. Прозвище идеально ему подходило, словно Уайлд был актер, вошедший в роль. Телосложение, смуглая кожа, длинные волосы.
