Пражский яхт-клуб, вид со стены крепости Вышеград
О метаниях Цветаевой в Праге написано много всего, так что колеблешься, как поступать с этим массивом информации: неправильно вообще обходить вниманием прекрасного поэта, светоч нашей юности, но и повторять стократно изреченные банальности не хочется. Предприму попытку краткого экскурса, укрывшись за броней мнения знатока цветаевского творчества Галины Биновой, которая не один десяток лет изучала славянские литературы из университета в Брно: «И здесь она жила в оппозиции всему — новой жизни, литературному и эмигрантскому окружению, для которого стихи ее оставались непонятными… Здесь, как и всюду, она чувствовала себя изгоем, чему содействовали неупорядоченный быт, бесконечные переселения, полунищенское существование, неудовлетворительная личная жизнь».
Марина Ивановна Цветаева, 29 лет, приехала в Прагу летом 1922 года на воссоединение к мужу, студенту Карлова университета, бывшему офицеру-деникинцу и будущему агенту НКВД Сергею Эфрону, вместе с 10-летней дочерью Ариадной, которую ее родители вскоре поместили в интернат для русских детей в Моравске-Тршебове. Младшая дочь Цветаевой, двухлетняя Ирина, умерла в разгар гражданской войны от голода в подмосковном приюте, куда ее сдала отчаявшаяся мать.
В Чехословакии в начале 1920-х годов осели около 30 тысяч эмигрантов из России, и их существование и благополучие было бы невозможным без деятельной поддержки местных властей
[82]. Цветаева стала одной из этих многих — одной из многих несчастных и финансово неудачливых; ее пражское время вечно показывало час до полуночи. Пани Бинова упоминает, кстати, о том, что Цветаева часто проводила свободное время на кладбищах — так, впрочем, и положено персонажам серебряного века. Чешские переживания вызывали в ней не безыскусный романтический мятеж, как у Карела Махи, но символизм самой высокой, драгоценной пробы русской поэзии. Лучшим (и бессловесным) богемским другом русской изгнанницы можно счесть каменного Брунцвика
[83] на опоре у Карлова моста («ка-ра-ульный на посту разлук», «рыцарь, стерегущий реку — дней»), к которому Цветаева испытывала такую симпатию, что обнаружила с этой фигурой свое внешнее сходство.
В 1925 году, незадолго до отъезда в Париж, Цветаева родила сына Георгия, отцом которого, как сосчитали биографы, был не законный муж, но другой бывший офицер красной и белой армий (впоследствии тоже агент НКВД). Рефлексиям романа с Константином Родзевичем, кульминационная фаза которого продлилась три месяца, посвящены самые значительные произведения цветаевского пражского периода — «Поэма Горы» (с прописной буквы) и «Поэма Конца» (тоже с заглавной). Любовник, как можно судить, оказался не готов к постоянным усложненным отношениям; Родзевич считал, что Цветаева и его самого, и страстность романа «выдумала». А она ничего не выдумывала, просто была «погружена в колдовской омут страсти», в попытке совместить реальный и воображаемый миры, и полагала, что рассталась с милым «любя и любимая, в полный разгар любви».
Поэтическая Гора — это Петршин, а Конец — он и есть конец, как бы финал всему. «Поэма Горы», подсказывают литкритики, представляет собой плач по уже отгоревшей любви, не случайно это свое произведение Цветаева отправила в качестве свадебного подарка вместе с подвенечным платьем невесте Родзевича, дочери религиозного философа Марии Булгаковой, чем, полагаю, вряд ли ее обрадовала (молодая пара, кстати, быстро развалилась, чему способствовала «мотыльковая сущность» супруга). А «Поэма Конца» — описание того, как отношения Цветаевой и ее избранника рушились, ведь любое восхождение к духовным вершинам оканчивается возвращением на равнину будней. Горный поход, воспринятый поэтом как грядущее торжество мещанства над высоким чувством, обернулся крушением мечты. Когда-нибудь, полагала она, — может быть, скоро! — Петршинский холм, символ изысканной любви, будет «застроен дачами». Нет, этого пока не произошло.
В Чехословакии Цветаева, судя по ее творчеству, находилась в вечном смятении. «Горе началось с горы. / Та гора на мне — надгробием», «Я любовь узнаю по боли» — счастливый человек ведь так не скажет. Анна Ахматова не раз называла Цветаеву «страдалицей Мариной». «Причитания, бормотания, лепетание, полузаумная, полубредовая запись лирического мгновения», — сказал о ее стихах Владислав Ходасевич. Современники, да еще из числа «знакомых на равных», часто склонны воспринимать гениев не столь восторженно, как их рядовые почитатели или литературоведы-профессионалы, тем более поколения спустя. Литовский поэт Томас Венцлова (и не только он один) разглядел в «Поэме Горы» и «Поэме Конца» религиозный посыл, сопоставив эти переполненные библейской символикой и терминологией произведения с Ветхим Заветом и Новым Заветом. Венцлова угадал в цветаевских замыслах истории о стоившем изгнания из рая первородном грехе и искупительной жертве: одна поэма построена по схеме «от книги Бытия к Пророкам», другая по модели Страстей Христовых. Исходя из этой логики, последний вечер пражских любовников — это Тайная вечеря.
Сверхбессмысленнейшее слово:
Расстаемся. — Одна из ста?
Просто слово в четыре слога,
За которыми пустота.
Иосиф Бродский обронил в литературном диалоге, что для него Цветаева как технолог русского стиха начинается именно с «Поэмы Горы». Специалисты, согласные с авторитетом нобелевского лауреата, полагают, что в Праге с Цветаевой случился новый творческий поворот: она стала писать не как типично русский автор, а как европейский, принялась по-другому выстраивать мысль, слог, ритм, образ. Эту дискуссию я оставлю профессионалам, заметив напоследок, что отсюда, быть может, по крайней мере отчасти исходит феномен чешского цветаевского притяжения. «Я вашу страну люблю и чту — больше всех стран на свете», — признавалась она своей пражской приятельнице по переписке Анне Тесковой. Тескова, литератор, учитель и переводчик, хорошо знавшая Россию и активно участвовавшая в «русской акции», состояла в почтовой дружбе с Цветаевой 15 лет. С русской стороны эти полторы сотни писем, изданных теперь под одной обложкой, были предельно откровенными — Цветаева рассматривала эпистолярный жанр как самодостаточный способ человеческих отношений.
