Католическая церковь сочла за благо пойти на ритуальные уступки, принятые уставшим от войны умеренным крылом гуситского движения (чашниками), но отвергнутые радикалами-таборитами. Дальше они выясняли отношения не только с немецкими рыцарями, но и, особенно яростно, между собой. Последним большим сражением гуситских войн стала в 1434 году битва на Липанском поле, точно посередине Чешских земель. Табориты были разбиты номинальными единоверцами. В итоге, после теологических споров и дискуссий на церковных соборах, тем, кто победил на поле междоусобной брани, разрешили практиковать христианскую веру с отклонениями от правил Ватикана. Постепенно католическая церковь вернула свои позиции, права гуситов отменили, их общины выдавили из Чехии. Финальной точкой этой затянувшейся холопской герильи считается Тридцатилетняя война.
Ныне, в условиях новой свободы, в стране действует несколько религиозных организаций («Чешские братья», Моравская церковь, Чехословацкая гуситская церковь), так или иначе продвигающих идеи Гуса и его последователей. Время сгладило различия между теми, кто непримиримо, как табориты, огнем и мечом добивался нравственной чистоты, искоренения грехов и обобществления собственности, и теми, кому для счастья достаточно было свободы проповеди и вина из чаши. В середине XIX века, когда строился город Жижков (да в общем, и до сей поры), важнее для большинства оказались (и оказываются) не строго религиозные, но национальные и социальные чувства — представления о том, что гуситы были истинными чехами (на самом деле были среди гуситов и немцы), что они противились германскому засилью (это правда, но тоже не вся), а главное, боролись за справедливость «прямо сейчас», для всех и для каждого.
В чехословацкие времена — и при Первой республике, и при коммунистах — в гуситы норовили автоматически записать и словаков, хотя в Верхней Венгрии эта ересь распространения не получила. Но не случайно первый чехословацкий полноформатный цветной художественный фильм, пафосную ленту Владимира Борского «Ян Рогач из Дубы» 1947 года, посвятили гуситской тематике. Казненный королем-немцем чешский полководец, не отрекшийся от своих веры и народа, — как раз такой герой, ненавидевший германских захватчиков, нужен был массовому зрителю.
Благородная гуситская легенда была уложена в качестве одной из основ в чешскую национальную программу уже в XIX веке, и вот город у холма Витков, который, фигурально говоря, строился на деньги фабрикантов для работяг и ремесленников, вчерашней деревенщины, стал одной из каменных витрин этой обновленной народной памяти. Жижков по заслугам считался самым что ни на есть патриотическим поселением — процент немцев, в отличие от других районов столицы Богемии (скажем, Виноград или Бубенеча, который до середины 1940-х годов называли маленьким Берлином), здесь был минимальным, на шесть чешских школ приходилась одна немецкая. В начале XX века местные ретивые журналисты даже вели борьбу против вывесок на любых языках, кроме чешского, и уж против вывесок на немецком во всяком случае. Однако, как свойственно империям, эти настроения сочетались с широким патриотизмом: Франц Иосиф в Жижкове пользовался уважением, награды из Вены местные чиновники принимали с благодарностью, а службу в австро-венгерской армии большинство призывников, как и Йозеф Швейк, считали за честь.
Богемия была самой промышленно развитой провинцией центральноевропейской империи. Отсюда исходят ростки популярности левых идей в Чехии в целом и социалистической идеологии в частности; отсюда же легкое слияние пролетарского мировоззрения с мечтами сочувствовавшей плебсу творческой интеллигенции. В жижковских пивных молодые идеалисты с горящими глазами — художники, поэты, писатели, музыканты — с жаром обсуждали с рабочими, своими завтрашними товарищами по борьбе, концепции анархизма и перспективы построения бесклассового общества. Наследие чешских прапатриотов (и чашников, и таборитов, и пацифиста Гуса, и воеводы Жижки, всякий внес вклад в общее дело) служило аргументом в попытках обосновать верное видение будущего; этот духовный порыв небогатой богемы пережил целое столетие, и его свободная энергия чувствуется в стенах клубов и кафе Жижкова до сих пор. Популярное сравнение моего любимого района Праги с Монмартром не выглядит убедительным (это сходство сводится к тому, что по улицам Жижкова тоже почти всегда шагаешь либо вверх, либо вниз), но вольный дух особого замеса здесь наличествует, хоть в шесть утра, хоть в шесть пополудни, хоть в полночь, сомнений нет.
Только-только переехав на этот, с позволения сказать, скромный Монмартр, я приобрел занимательную книжку «Как жил Жижков сто лет назад». Ее написал не историк-профессионал, а профессор ботаники Зденек Шестак, на склоне лет оставивший исследование физиологии растений и занявшийся изучением прошлого своей малой родины. Через год и через три в свет вышли еще две похожие работы Шестака, «Как грешил Жижков сто лет назад» и «Как Жижков превратился в большой город», а потом профессор, увы, умер, и дальнейших продолжений поэтому не написал. Старому ботанику помогла способность к систематизации: самым тщательным образом изучив подшивки местных газет первого десятилетия минувшего века, он составил из выписок превосходный «гербарий», дающий детальное представление о важных и мелких, но оттого не менее важных идеологических, политических, социальных, бытовых подробностях тогдашней повседневной жизни, от хроники визита в Жижков государя императора до трудового расписания добровольной пожарной дружины.
Из книги Шестака я узнал, что в Жижкове, оказывается, полтораста улиц, переулков, площадей, и многие из них несут в своих названиях гуситские термины и имена гуситских предводителей, проповедников, воевод. Кое-что, конечно, вполне очевидно: первое, что я вижу в окно, просыпаясь поутру, — тяжелый бронзовый жеребец и Ян Жижка на вершине Витковского холма, а над ними гордо полощется государственный флаг Чешской Республики. Помните: Pravda vítězí — «Правда побеждает»? Агент по недвижимости, показывавший мне квартиру, которую я в итоге и купил, оказался прав: «Перед такой панорамой иностранцу не устоять».
За «панораму» пришлось доплатить десять процентов стоимости. Зато из окон нашего устроенного «распашонкой» жилища на пятом русском и четвертом чешском этаже — с северо-западной стороны, на фоне удивительного разнообразия закатов — виден этот, самый большой в Центральной Европе 9-метровый «медный всадник» на площадке перед Национальным монументом, мистическая фигура, металлический истукан с пятью тысячами болтов в утробе. Не исключено, настанет час, и мне, как пушкинскому Евгению, доведется услышать «тяжело-звонкое скаканье / по потрясенной мостовой». Пражский Град от нашего балкона заслоняет крона тополя из соседнего двора, так что шпили собора Святого Вита четко просматриваются только зимой, когда опадает листва.
Внутренний дворик пивной «У выбитого глаза», Жижков
Нашу коротенькую да еще и кривую Далимилову улицу выстроили одновременно со всем центральным жижковским кварталом, то есть полтора века назад, и с 1875 года она ни разу не меняла название. Заселившись и обуютившись, я выяснил, что Далимилом звали полумифического автора рифмованной хроники (ок. 1310), излагающей национальную историю практически со времен Вавилонского столпотворения — рукописи патриотического толка и отчетливо антинемецкого характера. Далимил, если он существовал на самом деле, творил еще до гуситов, но яростной проповедью самоценности местных обычаев вполне уложился в их политическую программу.
