– Не надо… – Его голос сорвался от плача. – Шелл, прошу тебя, не плачь…
– Я должна была остановить тебя в тот день и не пустить на войну. Я должна была что-то сделать.
– Ты ничего не могла сделать. Я уже подписал бумаги и должен был ехать.
– У нас должен был быть шанс снова быть вместе. Ты не мог умереть. Я потеряла все, что у меня было.
Слезы текли на подушку под моей щекой, пока она не промокла насквозь. А липкие и теплые капли, падавшие на кровать у меня за спиной на простыни, затекали мне под левый бок. Я откашлялась, пытаясь говорить спокойно:
– Стивен, ты ранен?
Он снова шмыгнул носом:
– У меня очень болит голова.
Я промокнула глаза уголком стеганого одеяла.
– Сейчас я встану с постели. Буду двигаться очень медленно.
– Не отпускай меня. Я еще не готов.
– Я просто хочу встать, чтобы увидеть, как ты выглядишь.
У меня будто кровь в жилах застыла. Чтобы подняться с кровати, мне пришлось преодолеть невыносимую тяжесть его печали. Но мне это удалось. Я выпрямилась.
Неслышно переступая ногами, я обернулась и встала лицом к нему.
– О, Стивен.
Я зажала себе рот ладонью и снова разрыдалась.
Кровь, густая и темная, почти черная, запеклась на его лице и рубашке. Я даже не могла разглядеть его глаза и рот – лишь разбитую голову. Он сидел ссутулившись, прислонившись спиной к стене, прижимая ладонь к левому виску, но алая струйка продолжала сочиться сквозь его пальцы, лужей собираясь на моих простынях.
У меня подкосились ноги. Я упала на колени и, опустив голову на коврик, пыталась отогнать черные точки перед глазами.
– Слишком поздно, – услышала я его голос будто в тумане; мне стало дурно. – Они здесь.
Темнота поглотила меня прежде, чем я успела увидеть, кто такие «они».
* * *
Часы внизу пробили полшестого утра.
Я открыла глаза и еще несколько минут лежала на полу, собираясь с силами. Затем я с трудом поднялась, покачиваясь, как новорожденный олененок.
Стивен исчез. Моя пустая постель выглядела чистой и белой – на ней не было ни единого пятна крови.
Но я помнила, как он выглядел.
Спотыкаясь, я вышла в темный коридор и, держась за стену, добрела до приоткрытой двери в спальню тети Эвы.
– Тетя Эва? Можно мне пока поспать с тобой?
Она не ответила, поэтому я вошла в неосвещенную комнату.
– Тетя Эва?
От ее кровати доносились странные хриплые вздохи, как если бы она плакала, пытаясь сдерживать рыдания.
– Ты его слышала? – спросила я у нее. Переступая ногами по невидимому в темноте полу, я пошла к ней. – Ты поэтому плачешь? Прости. Я пытаюсь его отпустить. Я знаю, что мне придется это сделать.
Она продолжала дышать все так же странно. У меня внутри все оборвалось. Эти звуки уже не походили на всхлипывание.
Она дрожала.
– О нет. – Я бросилась к ее тумбочке и чиркнула спичкой. – Боже мой!
Она свернулась в комочек под одеялами и дрожала так, как если бы все одеяла мира не были способны ее согреть. Ее лицо было пунцово-красным, и мокрые от пота волосы прилипли к щекам и губам. Глаза смотрели в пустоту.
Я закрыла рот и нос ладонью в попытке защититься, хотя микробы с таким же успехом могли быть на моей коже, как и роиться в воздухе. Догорающая спичка обожгла мне пальцы, поэтому я ее задула и зажгла еще одну, а затем приподняла стеклянную колбу ее масляной лампы, чтобы зажечь фитиль.
– Грипп проник в дом, – просипела она. – Уходи, пока он не настиг и тебя.
То, как она говорила о гриппе, как если бы он был одной из черных птиц Стивена, заставило меня похолодеть от ужаса.
– Тетя Эва, я должна тебе помочь.
– Уходи.
Я прижала ладонь к ее лбу.
– У тебя температура выше, чем у спички, которая меня только что обожгла.
– Не прикасайся ко мне. – Она попыталась оттолкнуть мою руку. – Собирай свои вещи и уезжай, пока он и до тебя не добрался.
– Мне больше некуда идти.
– Уходи. Уезжай. Убирайся прочь из этого дома.
Она зажмурилась от мучительного приступа дрожи, сотрясавшего ее так же, как Мэй Тейт, бившуюся в конвульсиях на полу нашего кабинета английского языка.
– Я приготовлю тебе чай и луковый суп…
– Уходи!
Она произнесла это с такой силой, что заставила меня отскочить от кровати.
– А кто о тебе позаботится?
– Это не имеет значения. Я не могу предстать перед твоей матерью и сказать ей, что позволила тебе умереть. Она никогда меня не простит. Она хотела, чтобы ты жила. – Мучительная гримаса исказила ее лицо. – Уходи. Уходи!
Я, пятясь, вышла из комнаты, не понимая, как мне быть. В любую секунду я могла рухнуть на пол в точно таких же конвульсиях. В считаные часы моя жизнь могла оборваться, и Стивен никогда не освободился бы.
Но я не могла оставить свою тетю. Я не могла не попытаться сделать все возможное, чтобы ее спасти.
Накануне ареста отца я прочла статью об одной женщине из Портленда, которая вылечила от гриппа свою четырехлетнюю дочь, на три дня засыпав ее сырым луком. Мать кормила ребенка луковым сиропом, с ног до головы погрузив ее в груду жгучих луковиц. Папа тогда еще заметил: «Совсем как цыгане, которые вешают над дверью чеснок, защищаясь от дурного глаза», – а я изумленно покачала головой.
Но та девочка из Портленда выжила. Она осталась в живых. Мать ее спасла.
Я могла спасти тетю Эву.
Я бросилась вниз, включила главный газовый клапан у задней двери и принялась зажигать настенные лампы на кухне. Свет рассеял темноту в этой холодной застывшей комнате.
Груда доставленных накануне луковиц лежала в ящике на полу кухни. Из дюжины оставалось одиннадцать штук. Я бросила три луковицы на рабочий стол.
– Ножи! – Я хлопнула себя по лбу. – Она спрятала все кухонные ножи!
Я бросилась обратно наверх в комнату тети Эвы.
– Где кухонные ножи?
– Уходи.
– Мне нужно нарезать лук. Где они?
– В футляре скрипки Уилфреда.
– Я не вижу никакого футляра. – Я дернула себя за волосы. – Где он?
– Под кроватью, – простонала она, борясь со спазмами. – Здесь так холодно. Почему в Сан-Диего так холодно? Здешний климат должен был вылечить Уилфреда.
– Принесу тебе еще одеяла. Я быстро.
Я выбежала из комнаты и сдернула со своей кровати свои одеяла и стеганое одеяло бабушки Эрнестины. Протащив все это по коридору, я укрыла ими подрагивающее тело тети Эвы.
