Веррес наживался на всём, но особой его страстью, приносящей ему к тому же огромные средства, было присвоение чужих произведений искусства. Эта страсть настолько владела Берресом и была настолько пагубна для окружающих, что Цицерон посвятил ей отдельную речь.
Веррес накладывал свою лапу буквально на любое произведение искусства, имевшее сколько-нибудь серьёзную ценность. «Я утверждаю, — говорил в суде Цицерон, — что во всей Сицилии, столь богатой, столь древней провинции, в которой так много городов, так много таких домов, не было ни одной серебряной, ни одной коринфской или делосской вазы, ни одного драгоценного камня или жемчужины, ни одного предмета из золота или из слоновой кости, не было ни одной писанной красками или тканой картины, которых бы он не разыскал, не рассмотрел и, если они ему понравились, не забрал себе» [Cicero «Verres. 2.», I, 1].
Чем объяснялась такая страсть Гая Верреса к предметам искусства? Только ли его гипертрофированной любовью к прекрасному? Скорее всего, что не только этим. Предметами искусства можно было не только любоваться самому. Их можно было подарить нужным людям. При этом дарителя нельзя было упрекнуть во взятке. О дарении драгоценностей — предметов чрезвычайно дорогих, но очень компактных по размерам — мог вообще никогда не узнать никто из посторонних. Наконец, предметы высокого искусства можно было, в случае надобности, превратить в деньги. Продав несколько скульптур или ваз, можно было получить не меньшую сумму, чем при продаже нескольких имений с сотнями рабов, при этом продажу предметов искусства можно было провести совершенно незаметно. Так что желание Верреса завладеть как можно большим количеством картин, ваз, статуй и прочих произведений известных мастеров было желанием весьма прагматичным.
Очень часто предметы конфисковывались под видом покупки, причём об этом делались записи в соответствующих приходно-расходных книгах специально для того, чтобы удостоверить факт вполне легального их приобретения.
Доказать то, что предмет искусства куплен по явно заниженной цене, всегда крайне сложно, но Цицерону это удалось. Дело в том, что Веррес дошел до такой наглости, что «купил» у одного из граждан статуи работы известнейших мастеров — Праксителя, Мирона и Поликлета — всего за 6 500 сестерциев, в то время как любая работа этих мастеров ценилась в сотни тысяч сестерциев.
Таких «покупок» Гай Веррес сделал множество. Можно ли было надеяться, что огромное количество столь явных преступлений останется незамеченным? Нет! На то, что его действия никто не попытается обжаловать Веррес, конечно же, не надеялся, но награбленные богатства давали возможность подкупать, добиваться нужных решений должностных лиц, а самое главное, добиваться избрания на новые должности, обеспечивавшие неприкосновенность. От глаз Цицерона не ускользнуло и это. «Не потому ли, что ты дал 300 000 сестерциев раздатчикам денег при скупке голосов, чтобы тебя объявили избранным в преторы, 300 000 — обвинителю, чтобы не тревожил тебя…
[167]» [Cicero «Verres. 2.», XX, 45], — обличал он Верреса.
Гай Веррес слишком уж зарвался, и улики против него были слишком уж неоспоримы, поэтому, видя, что будет осуждён, Веррес предпочёл удалиться в добровольное изгнание, а суд, утвердив факт его изгнания, взыскал с него в пользу жителей Сицилии 40 000 000 сестерциев.
Формально правосудие восторжествовало. Тем не менее, было бы наивно считать, что осуждение Гая Верреса произошло благодаря лишь большому числу доказанных обвинений и ораторскому мастерству Цицерона. Конечно, и ораторское мастерство обвинителя, и неопровержимость улик сыграли здесь свою роль, но главным, скорее всего, было то, что у Гая Верреса, помимо влиятельных друзей, были и очень влиятельные противники, не позволившие суду игнорировать аргументы обвинителя.
7) Махинации с поставками для армии и флота.
Любые поставки вооружения, продовольствия и снаряжения для армии и флота были делом весьма прибыльным. Однако обычные нормы прибыли удовлетворяли не всех. Поставщики нередко завышали стоимость товара и имели прибыль гораздо выше, чем в случае обычных торговых операций. Но и этого им было мало. Люди, не обременённые совестью, не довольствовались сверхприбылями, полученными от завышения цен, и умудрялись выдумывать ещё более гнусные способы обогащения. Даже во время второй Пунической войны, когда само существование Римского государства находилось под угрозой, а поля Италии топтали войска Ганнибала, в Риме находились те, кто наживался на бедах собственной страны. Сохранились и имена некоторых из них. Такими людьми были, например, по словам Тита Ливия, Марк Постумий, уроженец Пирг, и Тит Помпоний из города Вейи. Как пишет Тит Ливий, «Постумий был откупщиком, и уже много лет не было в государстве человека, равного ему по лукавству и алчности, кроме Тита Помпония из города Вейи» [Т. Liv., XXV, 3, 9].
Тит Ливий отзывался о них столь нелестно отнюдь не потому, что они были откупщиками, а из-за их исключительных по своей наглости и подлости афер. «Эти люди, поскольку гибель груза отправленного войску и затонувшего в бурю, ложилась долгом на государство, выдумывали кораблекрушения, которых не было; даже действительные, о которых они докладывали, были подстроенными, а не случайными. Старые разбитые суда нагружали малым количеством дешёвого товара, выводили суда в открытое море, моряков пересаживали в приготовленные заранее лодки, топили суда и лживо заявляли о множестве погибших товаров» [Т. Liv., XXV, 3, 10–11]. Их преступления отнюдь не остались тайной для римских властей. В 213 г. до н. э. претору Марку Эмилию донесли об обмане, а он, в свою очередь, доложил обо всём сенату, но покарать преступников оказалось не так-то просто: «сенат никакого решения не вынес, так как сенаторы не хотели в такое время задевать сословие откупщиков» [Т. Liv., XXV, 3, 12]. Поскольку дело получило громкую огласку, замять его не удалось — вопрос был вынесен на рассмотрение народного собрания. В отличие от сената, «народ строже осудил обман; Спурий и Луций Карвилии, народные трибуны, были возмущены таким отвратительным бесстыдством и присудили Марка По-стумия к штрафу в двести тысяч ассов» [Т. Liv., XXV, 3, 13]. Но и этим дело не кончилось. Остальные откупщики восприняли такое решение как посягательство на свои интересы и устроили беспорядки. Сначала они потребовали от ещё одного народного трибуна, Гнея Сервилия Каски, приходившегося родственником Постумию, чтобы тот, воспользовавшись своим правом трибуна, запретил голосование, а когда Каска ввиду очевидности преступления побоялся это сделать, откупщики просто устроили беспорядки, сорвав голосование и не дав гражданам утвердить постановление народных трибунов. Можно себе представить, насколько мало заботила откупщиков справедливость, если они так яростно защищали явного проходимца, и можно представить себе, насколько велики были их возможности, если они смогли сорвать проведение народного собрания всех граждан города! Однако это уже не на шутку озаботило римскую элиту — консулов и сенаторов — и было расценено как посягательство на их собственную власть, делиться которой они ни с кем не собирались — «сенат решил, что была применена сила против государства и подан опасный пример» [Т. Liv., XXV, 4, 7].
