Как бы там ни было, а Ганнибал вновь принялся опустошать то одну, то другую области Италии. В Риме же росло недовольство диктатором. Уже потом, через много лет, Фабия Максима восхваляли за проявленную им медлительность, но тогда римляне ставили это ему в вину. Особенно усилилось недовольство римлян после того, как во время кратковременной поездки Фабия Максима в Рим для совершения жертвоприношений его начальник конницы Минуций выиграл небольшое сражение. Тит Ливий оценил то сражение как «событие радостное, но, правду сказать, значения не имевшее» [Т. Liv., XXII, 23, 3]. Однако и в Риме, и в войсках всё больше людей склонялись к тому, что Фабий Максим не тот человек, который мог бы привести Рим к победе. Вот тут-то Ганнибал и добавил сомнений в сердца римлян, устроив свою вышеупомянутую провокацию, причём отнюдь не безрезультатно. По словам Тита Ливия, «два обстоятельства ещё увеличили нелюбовь к диктатору, о первом постарался коварный Пуниец
[234]: когда перебежчики показали ему усадьбу диктатора, он всё вокруг выжег дотла, а усадьбу Фабия приказал не трогать, чтобы это наводило на мысль о каком-то тайном сговоре; вторым таким обстоятельством стал поступок самого Фабия, на первый взгляд сомнительный, так как Фабий не подождал сенатского одобрения, но впоследствии обратившийся к вящей его славе. При обмене пленных вожди, римский и карфагенский, согласились, чтобы, как было заведено в первую Пуническую войну, та сторона, которая получит больше людей, чем вернёт, заплатила бы за эту разницу по два с половиной фунта серебра за человека. Римляне получили на двести сорок семь человек больше, чем карфагеняне, а с серебром, которое следовало за них уплатить, получалась задержка — сенаторы, с которыми Фабий не посоветовался, затягивали обсуждение этого дела; тогда он, послав своего сына Квинта, продал через него своё нетронутое врагом имение и погасил государственную задолженность из частных средств» [Т. Liv., XXII, 23, 4–8].
Чтобы понять, почему Фабий так стремился сдержать своё слово, надо знать, какоё значение римляне придавали тогда своим словам. Вспомним, как взятый в плен карфагенянами в Африке во время первой Пунической войны консул Марк Атилий Регул, дав слово вернуться, был отправлен ими в Рим с предложением о мире. Вместо того чтобы рекомендовать римлянам заключить мир, Регул убедил своих сограждан продолжать войну до победного конца. Но в Карфаген он вернулся, так как таково было его обещание, хотя карфагеняне предали его после этого мучительной казни.
Точно так же недопустимо было нарушить своё слово и для Фабия Максима. Зная это, Ганнибал мог специально затеять обмен военнопленными именно в это время.
Если это было так, то уже не одно, а оба названные Титом Ливием обстоятельства, вызвавшие нелюбовь римлян к диктатору, были подстроены Ганнибалом. Добавим, что и некоторые мелкие поражения, которые карфагеняне потерпели в стычках с римлянами в отсутствие Фабия, также могли быть заранее подстроены Ганнибалом. Фабий приказывал своим полководцам не ввязываться в сражения. Не рискуя нарушить его запрет, в большие сражения они действительно не вступали, но, постоянно одерживая победы в мелких стычках, начинали искренне считать, что не могут полностью разгромить врага только из-за запретов Фабия.
Недовольство римлян росло. Дошло до открытых обвинений. Так, народный трибун Марк Метилий заявил перед согражданами: «Это невыносимо: диктатор мешает удачному ведению войны не только в своём присутствии, но и отсутствуя. Воюя, он старательно тянет время, чтобы подольше сохранять свою должность и только самому распоряжаться и в Риме, и в войске» [Т. Liv., XXII, 25, 3–4]. К Фабию Максиму прочно прилипло прозвище «Cunctator» («Медлитель»), Пройдёт всего лишь несколько месяцев и прозвище «Кунктатор» обретёт для римлян совсем иной смысл, символизируя мудрость и осторожность Фабия. Но это будет после битвы при Каннах. А тогда, до той битвы, это прозвище звучало как насмешка.
Переубедить народ Фабию не удалось. «Диктатор не выступал в народных собраниях: народ его не любил. Да и в сенате слушали не весьма благосклонно, когда он превозносил врага, объясняя поражения, понесённые за два года, глупым удальством начальников, и требовал от начальника конницы отчёта, почему он, вопреки приказу диктатора, начал сражение» [Т. Liv, XXII, 25, 12–13].
Упрёками в адрес Фабия дело не ограничилось. По предложению Марка Метилия, народное собрание Рима решило уравнять в правах диктатора и начальника конницы, Минуция, рвавшегося в бой. В сложившейся обстановке Фабию Максиму осталось лишь подчиниться. Римские войска были разделены наполовину, и выиграл от этого прежде всего Ганнибал.
Как пишет Тит Ливий, «Ганнибал радовался вдвойне — ведь ничто происходящее у противника от него не укрывалось: многое рассказывали перебежчики и свои разведчики; он намеревался по-своему использовать ничем не сдерживаемое удальство Минуция, а тут ещё от Фабия отобрана половина войска» [Т. Liv., XXII, 28, 1–2].
Очень скоро Ганнибал сумел этим воспользоваться. В первом же бою войска Минуция попали в заранее подготовленную засаду, и только своевременный приход им на помощь войск Фабия спас армию Минуция и его самого от полного поражения. Устыдившись своей неудачи, Минуций вновь вернул свои войска, вернее то, что от них осталось, под начало Фабия. Весть об этом несколько изменила и отношение к Фабию Максиму некоторых из римлян. Однако слова Тита Ливия о том, что после спасения им армии Минуция, «все стали, кто как умел, превозносить Максима до небес» [Т. Liv., XXII, 30, 7], являются явным преувеличением. Во всяком случае, на следующий год Фабия Максима уже не выбрали ни диктатором, ни хотя бы одним из консулов.
В том году, в 216 г. до н. э., римляне вновь сделали ставку на тех, кто желал решить войну в одном генеральном сражении. Особенно рвался в бой консул Теренций Варрон, утверждая, что «государству не стряхнуть войну со своей шеи, если полководцами будут Фабии, а он, Варрон, как увидит врага, так и закончит войну» [Т. Liv., XXII, 38, 7]. Его коллега, консул Луций Эмилий Павел, был более сдержан и даже призывал повременить со сражением, но затем всё же уступил мнению Варрона.
2 августа 216 г. до н. э., собрав у города Канны огромную, невиданную ранее по численности армию — 80 тысяч пехотинцев и около 6 тысяч всадников — консулы бросили её в бой. У Еаннибала было почти в два раза меньше солдат, но эта битва прославила его на многие века и тысячелетия. Он начал битву тогда, когда ветер с пылью дул в сторону римлян, мешая им сражаться, он построил свои войска так, что, отступив в центре, те охватили римлян с флангов, да в добавок ко всему Еаннибал ещё и сумел уже в ходе битвы провести массовую и дерзкую агентурную операцию, облегчившую его победу. В самом начале сражения «около пятисот нумидийцев в своём обычном воинском снаряжении, но ещё и с мечами, спрятанными под панцирем, прискакали как перебежчики со щитами за спиной к римлянам; они вдруг соскочили с коней, бросили под ноги неприятеля щиты и дротики и были приняты в середину строя, затем их отвели в самый тыл и велели там оставаться. Они не трогались с места, пока сражение не разгорелось и не захватило всё внимание сражавшихся; тогда-то, подобрав щиты, валявшиеся среди груд убитых, они напали на римский строй с тыла, разя воинов в спину и подсекая поджилки. Потери были велики, но ещё больше страх и сумятица» [Т. Liv., XXII, 48, 2–4]. Операция, проведённая перебежчиками, проста лишь на первый взгляд. Эта, казалось бы, простая операция была тщательно продумана и подготовлена. Заранее были подобраны верные люди, тщательно подготовлено запасное оружие и сделаны чехлы для его хранения. Тщательно и верно был выбран момент, когда нумидийцам следует «сдаться»: во-первых, Еаннибал учёл настроения римлян, уверенных в своей победе и нисколько не удивившихся прибытию перебежчиков, а во-вторых, он не оставил римлянам времени для того, чтобы те тщательно осмотрели перебежчиков и могли бы обнаружить припрятанные клинки. Так что это был не экспромт, придуманный в начале боя, а акция, подготовленная задолго до её проведения.
