Если читать слова Тита Ливия, не вдумываясь, то сомнений в изложенной версии не возникнет: благородный и бескорыстный актёр раскрыл подлый заговор, заговорщиков покарали, а гражданам объяснили потом, в чём дело, и те успокоились. Но если читать всё вдумываясь, то эта стройная на первый взгляд версия рассыпается в прах.
Неудивительно, что рассказ доносчика, трагического актёра, был весьма образным. На то он и был актёром, чтобы уметь говорить образно, красиво и убедительно. Однако то, что Адранадора и Фемиста, вместо того чтобы схватить и допросить, сразу же убили, говорит скорее об их невиновности, чем об их виновности. Будь они действительно виновны, казнить их можно было и после допроса. Ещё более убеждает нас в том, что так называемый «заговор» был фикцией, последовавшая вслед за эти расправа над семьями и родственниками казнённых: «предложение преторов перебить всё царское отродье приняли едва ли не раньше, чем оно было внесено. Посланные преторами убили Дамарату, дочь Гиерона, и Гармонию, дочь Гелона, — жён Адранадора и Фемиста» [Т. Liv., XXIV, 25, 10–11]. Победители были заинтересованы не в разбирательстве, а в том, чтобы замести следы собственного заговора и уничтожить всех возможных свидетелей, которые могли бы в будущем уличить их во лжи. Не пожалели даже дочь Гиерона Второго, Гераклию, жену Зоиппа, хотя Зоипп ещё в правление Гиеронима поссорился с царём и был отправлен в ссылку послом в Египет, а потому никак не мог быть участником заговора. Бедная женщина, «зная, что за ней придут, убежала в домовое святилище под защиту пенатов
[91]; с нею были и две её дочери-девушки» [Т. Liv., XXIV, 26, 2]. В отчаянии она умоляла вошедших убийц о пощаде, пытаясь убедить их, что ни для кого не будет угрозой. «Люди оставались глухи… Увидя, что кто-то уже схватился за меч, мать стала умолять не за себя, а за дочерей: даже у разъярённых врагов опускаются руки пред такой юностью; пусть, мстя тиранам, не повторят они их преступлений. Её оттащили от алтаря и перерезали горло; кинулись на девушек, забрызганных кровью матери; обезумев от горя и страха, они, как помешанные, выбежали из молельни; если бы проход был свободен, они всполошили бы весь город. Но и здесь, хотя дом был невелик, они не раз невредимо ускользали от стольких вооружённых мужчин, из их сильных рук. Наконец, израненные, залив всё кровью, они рухнули бездыханными» [Т. Liv., XXIV, 26, 10–14].
Такая поспешность и такая жестокость новых властей могла быть вызвана лишь одним — они спешили устранить всех свидетелей. При этом новоявленные демократы, противники тирании, старались ещё и сохранить своё лицо перед согражданами — к месту расправы «вскоре явился гонец и сказал: «Не убивать их — передумали и пожалели»» [Т. Liv., XXIV, 26, 14].
Граждане Сиракуз не были наивны. «Жалость породила гнев», а на преторов посыпались вопросы: «Зачем так спешили с казнью, что не было времени ни успокоиться, ни изменить своего решения? Толпа роптала, требовала избрать преторов на места Адранадора и Фемиста (оба они занимали такую должность). Предстоящее собрание было не по душе преторам» [Т. Liv., XXIV, 26, 15–16].
Как ни старались преторы затянуть выборы, провести выборы пришлось. И тут неожиданно для всех двумя новыми преторами граждане выбрали Гиппократа и Эпикида.
Видя, что большинство преторов настроено проримски, Гиппократ и Эпикид, убеждённые сторонники карфагенян, «сначала не раскрывали своих желаний» [Т. Liv., XXIV, 27, 4]. Сенат Сиракуз договорился с Аппием Клавдием о десятидневном перемирии и отправил послов, чтобы возобновить прежний союз. Казалось бы, уже ничто не сможет этому помешать, тем более что римляне, воспользовавшись сначала медлительностью Гиеронима, а затем начавшейся в Сиракузах борьбой за власть, подтянули в Сицилию подкрепления: на смену Аппию Клавдию прибыл во главе большого флота один из лучших римских полководцев, консул Марк Клавдий Марцелл, и теперь «у Мургантии
[92] стояло сто римских кораблей', ждали, чем кончатся волнения после убийства тиранов и куда заведёт сиракузян новая и непривычная им свобода» [Т. Liv., XXIV, 27, 5]. Но карфагенская партия не собиралась сдаваться, а когда к южным берегам Сицилии прибыл и бросил якоря в гавани у Пахина (нынешнего Капо-Пассеро) флот карфагенян, «Гиппократ и Эпикид воспрянули духом и стали — то перед наёмниками, то перед перебежчиками — выкрикивать обвинения: Сиракузы-де выдают римлянам» [Т. Liv., XXIV, 27, 7].
Эффективность их призывов усиливалась допущенным тогда Аппием Клавдием политическим просчётом: «Так как Аппий, желая придать духа своим сторонникам, действительно поставил корабли у самого входа в гавань, то этим пустым обвинениям давали всё больше и больше веры, и толпа с гамом и шумом сбегалась к пристани помешать высадке римлян» [Т. Liv., XXIV, 27, 8–9].
Антиримские настроения росли. Лишь с большим трудом преторам удалось убедить сиракузский сенат заключить с римлянами мир и отправить послов подтвердить это решение. Между тем общий кризис власти привёл к тому, что на Сицилии чрезвычайно вольготно стали чувствовать себя обычные разбойники и грабители, которых становилось всё больше. Через несколько дней из союзных Сиракузам Леонтин прибыли послы просить сиракузян об охране своих земель. Проримски настроенным сиракузским преторам, не знавшим, как успокоить волнения сограждан, показалось, что «посольство пришлось как нельзя более кстати: можно было избавиться от беспорядочной и мятежной! толпы и услать её вождей. Претору Гиппократу было велено взять с собой перебежчиков; с ним пошло много наёмников из вспомогательных войск, из которых составился отряд в четыре тысячи человек. Походу радовались и отправившие и отправленные-, те, потому что представлялся случай совершить переворот; эти, думая, что убрали из города всякое отребье» [Т. Liv., XXIV, 29, 1–3].
Более успешно использовали ситуацию сторонники карфагенян: «Гиппократ стал опустошать земли, пограничные с римской провинцией, сначала совершая свои набеги тайком. Когда же Аппий послал солдат для охраны союзнических владений, Гиппократ со всеми своими силами напал на римский лагерь, находившийся напротив; убитых было много» [Т. Liv., XXIV, 29, 4]. После того как об этом донесли Марцеллу, к которому перешло от Аппия Клавдия общее командование римскими войсками в Сицилии, тот послал послов в Сиракузы, требуя удалить Биппократа и Эпикида не только из Сиракуз, но и вообще из Сицилии. Сиракузский сенат, охотно согласившись с Марцеллом, в свою очередь, немедленно потребовал от леонтинцев выслать Гиппократа и Эпикида, но Гиппократ и Эпикид к тому времени уже успели взять власть в Леонтинах в свои руки: леонтинцы «свирепо» ответили, что «не поручали сиракузцам заключать мир с римлянами, а чужие договоры их ни к чему не обязывают» [Т. Liv., XXIV, 29, 11].
Практически это означало объявление войны. Правители Сиракуз собрали восьмитысячную армию и выступили против Леонтин, объявив, что «тот, кто принесёт им голову Гиппократа или Эпикида, получит её вес золотом» [Appian «Sicelica», III]. Однако ещё быстрее оказались римляне. Римские солдаты, негодующие за перебитых Гиппократом недавно во время переговоров о мире товарищей, рвались в бой. Пользуясь этим, Марцелл, внезапно подойдя к Леонтинам, взял город штурмом с ходу.
