– Не так далеко, как ему хотелось бы, – отвечает мама.
Не надо было Алли вспоминать папу после того, что случилось за завтраком.
* * *
– У меня ноги устали, – бубнит Мэй.
– Тсс, – говорит Алли, хотя и ей уже кажется, что если они не остановятся, то она протрет дыру в ботинках.
Мама шагает впереди, спрятав руки в муфту, отчего создается впечатление, будто она несет что-то ценное. Лавки, мимо которых они проходят, совсем не такие, как те, что возле дома. Все здания ниже, будто окружающий их мир уменьшается в размерах. Вскоре улицы сделаются в самый раз для Алли, а затем и для Мэй – не больше домика для игр их подруги Элис, – а потом для Розамунды, большой куклы Алли, которую Обри подарил ей на Рождество, а потом и для феечек-с-пальчик, которые он дарил Мэй. Экипажи величиной с мышь будут хрустеть под мамиными ботинками. У этих лавок облупившиеся фасады, а окна очерчены толстым слоем копоти, который истончается к центру, будто дыхание на холодном стекле. Продают здесь вроде бы то же, что и везде: мясо, овощи, одежду, горячие пирожки. Здесь им чаще приходится через что-нибудь перешагивать, а в дверных проемах виднеются груды старого тряпья и грязной одежды. Она не видела ни деревьев, ни травы с тех самых пор, как они вышли из дома.
– Мне здесь не нравится, – говорит Мэй.
Мама останавливается:
– Что ты сказала, Мэй?
Мэй глядит себе под ноги, ковыряет пыльную мостовую носком ботинка.
– Ничего, мама.
– Тебе здесь не нравится. Как и тысячам живущих здесь детей. Они хотели бы жить в твоем доме, играть в твои игрушки, есть вкусную горячую еду, которую ешь ты. Они хотели бы спать в твоей чистенькой кровати, проснувшись, видеть розы на стенах и умываться в твоем красивом умывальнике.
У Мэй округляются глаза. Алли сжимает ее руку, воображая спутанные волосы на своей подушке, грязные пальцы, которые тянутся к Розамунде.
– А теперь пойдемте, и вы увидите, как этим детям живется.
Они снова шагают за ней. Мэй моргает, чтобы не расплакаться. Склонившись к ней, Алли шепчет:
– Она совсем как три медведя. «Кто спал в моей кровати?»
– Она ведь не пустит их к нам домой, правда?
– Папа ей не позволит, – отвечает Алли. – Обои с розами он сделал только для нас.
Г де-то в этих карликовых домишках прячутся дети, которые заслуживают всего, что папа делает для Алли и Мэй.
* * *
Когда приходит Обри, они как раз летят на шелковом ковре-самолете в Америку. Папа читал им про первопроходцев, которые преодолевают прерии, сотни и сотни миль, больше, чем Алли может себе представить, в крытых парусиной деревянных фургонах, запряженных лошадьми. Дети тоже путешествуют в этих фургонах и вместе с родителями ночуют под открытым звездным небом. Волки воют на луну, то и дело приключаются смерчи и ураганы, но первопроходцы все едут и едут на запад, где их ждут горные фермы и спускающиеся к морским берегам густые леса. Из маминого кабинета Алли и Мэй позаимствовали глобус, и теперь он стоит подле них на полу, пока они пересекают Атлантический океан. Когда Мэй видит внизу кита, выпускающего фонтан воды, а Алли удается разглядеть вдали побережье Новой Англии, начинает трезвонить дверной колокольчик. Папа отправился к клиентке, миссис Дэлби, у нее есть пруд с кувшинками, который когда-нибудь, может, увидят и девочки, а мама в своем приюте, так что некому велеть им спуститься и вежливо себя вести с гостями.
– А еще я вижу дельфинов! – кричит Мэй.
– Только не рядом с китами, – говорит Алли. – Некоторые киты едят дельфинов.
– Мои дельфины убегают, они прыгают, прыгают по волнам, я вижу!
– Не убегают, а уплывают.
Алли хочется есть. Мама, наверное, велела Дженни не подавать чай, пока она не вернется.
– Вообще-то этот кит не ест дельфинов. Это дружелюбный кит.
– Не надо, чтобы он был слишком дружелюбным. Я вижу китобойное судно.
У папы есть книжка про китобойные суда в Арктике. Алли толком ее не читала, но ей нравятся картинки.
– Мэй, ты хочешь есть?
– Нет, – отвечает Мэй. – Мой кит на самом дне моря, и там много китов, с которыми можно играть.
– С ковра-самолета самого дна не видно.
На лестнице раздаются шаги. Несут чай? Стук в дверь. Никто не стучится в детскую.
– Добрый день, – говорит Обри. – Можно войти?
Мэй подбегает к нему, обнимает за ноги.
– Поиграй с нами.
– Останься к чаю, – говорит Алли.
– Это ковер-самолет. – Мэй берет его за руку и тянет за собой. – Мы летим в Америку, посмотреть на бизонов и первопроходцев.
Обри садится.
– Бизоны мне нравятся. И где вы сейчас?
Вслед за ним они пролетают побережье Лабрадора и Гудзонов залив, где трапперы сплавляются на каноэ по ледяным рекам и ровные струйки дыма из стоящих кругами вигвамов растворяются в морозном воздухе. Когда они снижаются над Новой Англией, время поворачивает вспять и склоны холмов усеяны яркими листьями, медными, как у буков в саду, красными, как у кленов в дендрарии, и коричневыми, которыми уже через пару недель покроются каштаны. Листья в саду скользкие и влажные, уже гниют, превращаясь в компост, которым мама в следующем году будет удобрять растения, а в голубом небе Новой Англии ярким белым светом сияет солнце, дети в школьных дворах играют в американские игры, и на крышах полощутся американские флаги. Если хотите, можем приземлиться, говорит Обри, и купить по миске чаудера и по порции тыквенного пирога. Чаудер – это такой суп, Мэй, а тыквенный пирог, по-моему, сладкий, и его готовят с чем-то вроде пряного соуса. Мама однажды сказала, что Обри слишком много думает о еде.
– Соус несладкий? – спрашивает Алли.
– Может, и сладкий. Ладно, летим дальше.
Сверившись с глобусом, они взмывают над подножиями Аллеганских гор, над фермами и садами, где сверкают красные яблоки. Чем выше они поднимаются, тем холоднее становится, и они жмутся к Обри, пристраивая ледяные ноги под его твидовым пиджаком. На горных вершинах лежит снег, а вот следы семейства медведей, которые, Алли, просто ищут место, чтобы впасть в спячку, и тут Дженни в столовой звонит в колокольчик. Наконец-то чай. Всего лишь хлеб с маслом и чайник слабого чая, потому что мама не ждала гостей, а Дженни не считает Обри за гостя, и они пьют чай из ложечек, как будто бы это чаудер, Обри складывает хлеб горкой, посыпает его сахаром и нарезает на порции, как тыквенный пирог, а затем вытаскивает блокнот, берет стоящую в столовой чернильницу и рисует пером бизона для Мэй, которая, как выясняется, представляла его себе больше похожим на крокодила, чем на быка. После того как Дженни убрала чайную посуду, Обри, вытащив из кармана спички, разводит огонь в камине; мама, говорит он, не захочет, чтобы они замерзли. За окнами темнеет, вспыхивают уличные фонари, высвечивая почерневшие после дождя, но еще цепляющиеся за ветки листья. Обри садится у огня в огромное папино кресло, Алли и Мэй залезают к нему на колени, и он рассказывает им историю про двух маленьких венецианок, которые каждое утро плывут в школу на гондоле, пробираясь сквозь туман, поднимающийся с зимнего Гранд-канала.
