Мисс Джонсон касается руки Алли:
– Разумеется, моя дорогая. Иначе и быть не может. Я не сомневаюсь, что ты готова к этой работе. Но очень многие против того, чтобы женщины получали медицинское образование. Тебе, быть может, придется уехать в Америку или во Францию. Возможно, тебе не удастся даже добиться того звания, которое может получить мужчина. Сейчас ты решаешься стать не только врачом, но и первопроходцем, бойцом авангарда, и я боюсь, что на это у тебя уйдет не меньше сил, чем на то, чтобы научиться исцелять людей. Ты еще очень юна, Алли. Не связывай себя никакими обязательствами, даже в мыслях, знай только, что если ты поступишь так, как хочет твоя мама, то изберешь для себя, наверное, самый тернистый путь.
У Алли гора падает с плеч. В голове делается совсем легко, как тогда, когда папа водил их с Мэй на выставку Обри и налил каждой по маленькому бокалу шампанского. Мама в нее верит. Мама возлагает на нее надежды. Она сумеет оправдать себя в ее глазах.
– Я смогу, – говорит она. – Я буду врачом.
Мисс Джонсон улыбается.
– Алли, у тебя в запасе есть еще несколько лет. Так что не надо прямо сейчас становиться маленькой святой. Пока что нам нужно составить план твоего обучения на ближайшие три года. Твоя мама хочет, чтобы вкупе с ботаникой ты занялась химией и анатомией и начала изучать латынь. Латынь ты сможешь учить вместе с моими девочками из подготовительной группы, и еще ты будешь посещать общественные лекции доктора Хэйтера о естественных науках. На лекции я буду сопровождать тебя сама, а когда не сумею, будешь ходить туда с Полли. Ей это точно понравится больше, чем вытирать пыль. – Мисс Джонсон задумчиво умолкает. – Ну ладно, беги, Алли. В конце концов, многие мальчики в твоем возрасте уже выбирают свой жизненный путь.
Алли встает.
– Мисс Джонсон, я старше многих девочек, которых насильно заставили выбрать жизненный путь – фабрику или улицу.
– Знаю, знаю. Но не всегда стоит полагаться на то, как все бывает в жизни, чтобы поступить как должно. Увидимся сегодня после обеда на твоем первом уроке латыни.
* * *
Алли нравится латынь. Она скорее напоминает математику, чем французский, это язык, живущий по законам логики. Английские слова увертливы, они цепляются смыслами друг за дружку, за невысказанное, за призраков. В латыни же все так плотно связано, что пунктуация почти не нужна, отношения между словами до того ясные, что их порядок совершенно неважен. Жизнь была бы проще, говори мы все на латыни.
Обри считает, что светская жизнь в Древнем Риме была уж точно не проще, чем в Манчестере девятнадцатого века. Недомолвки сильнее любого языка, говорит он, люди лгут и, что гораздо интереснее, молчат на всех языках мира, в том числе и на греческом, который зависит от падежной системы еще сильнее, чем латынь. И вообще как раз призраки и делают английский язык интереснее, все эти тени норманнов и викингов, витающие в наших фразах и нашей поэзии. Он угощал Алли чаем, на этот раз – ее одну. Он говорит, по Алли видно, что ее нужно побаловать, что кто-то должен ради нее бросаться деньгами. Она совсем исхудала и больше похожа на фабричную работницу, чем на цветущую дочь самого выдающегося манчестерского художника. Это цитата из недавней статьи о папе, которая стала чем-то вроде семейной шутки: долить ли самому выдающемуся манчестерскому художнику молока в чай и не найдется ли у самого выдающегося манчестерского художника минутки на то, чтобы рассчитаться с мясником? Мэй теперь часто бывает в гостях у подружки, так что ей теперь проще выкроить время для встречи с Обри.
– Мне все равно латынь нравится больше, – говорит Алли. – И математика.
Обри пожимает плечами:
– Прекрасно. Наверное, они тебе пригодятся. Ах, ты только посмотри!
К ним приближается официантка; она старше меня, думает Алли, но не старше девочек из подготовительной группы. Плавно ступая по мягкому ковру, она несет на подносе нечто, больше похожее на геологическую формацию, чем на торт. Другие посетители, почти все – женщины, почти все – в тяжело свисающих пышных шляпах, смотрят ей вслед.
– Крокембуш, – говорит Обри, словно приветствуя старинного друга.
Алли глядит на приближающийся торт. Ей вспоминаются каменные пирамиды, которые древние бритты строили вместо дорожных указателей.
– Ты же не думаешь, что мы все это съедим?
Обри улыбается торту.
– Сколько захочется, столько и съедим. Остатки можешь забрать домой. Угостишь Мэй.
Алли качает головой. Она ведь и сладкое не очень-то любит, уж точно не так сильно, как думает Обри. Или не так сильно, как он сам.
– А можно мы отнесем его в приют? Тут недалеко. Это почти по дороге домой.
Пирамиду водружают на кружевную салфеточку в самый центр стола, покрытого камчатной скатертью. Это груда сдобной гальки, склеенная, судя по всему, жженой карамелью и присыпанная сахарной пудрой. От нее исходит масляный запах.
– Куда захочешь, принцесса Аль. Давай сначала отведаем его сами, а уж потом подумаем, куда пойдет холодное.
«Гамлет», – думает Алли. От поминок холодное пошло на брачный стол
[13]. Как-то дождливым субботним днем Обри читал ей и простуженной Мэй отрывки. Она пьет чай, пока Обри срезает верхушку торта.
– Это тебе, принцесса Аль. Я заказал его сразу, как только ты оказала мне честь и приняла мое приглашение. – Он отвешивает ей поклон. – Ага! Улыбка! Леди, вот и награда за мои труды.
Теперь она улыбается по-настоящему.
– Обри, перестань. И спасибо тебе. Прости, что я такая зануда. Прекрасное угощение, поступок, достойный доброго друга.
– Доброта тут ни при чем, миледи Алетейя. У меня сердце взыграло от радости, когда ты милостиво приняла мой скромный дар.
Она разглядывает торт. Похоже, ложкой его не возьмешь, а если ткнуть вилкой – укатится.
– Знаешь что, – говорит Обри. – Ешь-ка его руками. Эти милейшие дамы ни разу в жизни не видали крокембуша, они не знают, что с ним делать. Покажи-ка им, как едят в Париже.
Он думает, она не посмеет. Он думает, что она маленькая девочка, которая побоится все испортить. Глядя ему прямо в глаза, она с легкой улыбкой берет кусок торта и вонзает в него зубы. Обри, сидящий по другую сторону блестящей шелковой скатерти, беззвучно аплодирует.
Когда они уходят, он протягивает ей руку, чтобы помочь сойти по ступенькам. Она хватается за нее и спрыгивает.
– Алли!
– Что?
Он выставляет согнутый локоть.
– А мне казалось, ты совсем взрослая.
Она берет его под руку.
– Была, в кондитерской.
Они неспешно идут по улице, в другой руке Обри держит перевязанную ленточкой коробку, где лежит нижняя часть крокембуша. С неба на мостовую падают еле заметные тени, будто переливы на муаровом шелке.
