– Но мама хочет, чтобы я стала врачом. Не могу же я изучать анатомию и мыть полы.
Мэй пожимает плечами:
– Я просто передаю, что они сказали. Я бы на твоем месте поговорила с папой. Вряд ли он захочет, чтобы ты что-то там мыла.
Алли переворачивает страницу латинской грамматики.
– Нет. Я хочу, чтобы мама увидела, что мне это по силам. Что я не такая уж слабая.
* * *
Папа больше не поет по утрам – точнее, он больше не поет для Алли. Ее кровать по-прежнему стоит в их с Мэй спальне, и она по-прежнему делает уроки за круглым столом в комнате, которую больше не называют «детской», но мама сказала, что теперь она будет спать на полу в каморке на чердаке, по соседству с Дженни, чтобы Дженни не тревожила Мэй, когда будит Алли по утрам.
Мама говорит папе, что Алли сейчас очень быстро растет и доктор велел ей рано вставать и рано ложиться, чтобы поберечь здоровье, и что Мэй, которую Алли постоянно будит своими истерическими припадками, тоже прихварывает. Это всего на несколько недель, пусть спят порознь, и пусть Алли спит отдельно от всей семьи. Доктор объяснил Дженни, что нужно делать, и она сумеет со всем справиться. Мама не говорит папе, что Алли заводит будильник, чтобы проснуться раньше Дженни, и что у нее есть список дел, которые ей нужно сделать до завтрака: почистить каминные решетки и развести огонь; оттереть, вычистить и разжечь плиту; вымыть всю обувь и подмести или вымыть пол в какой-нибудь одной комнате. Список дел есть и у Мэй, она вытирает пыль, чинит одежду и помогает Дженни на кухне. Растущим девочкам вредно сидеть без дела. Каждая женщина должна знать, как вести хозяйство, и негоже здоровым людям перекладывать свои каждодневные заботы на других.
Алли скучает по своей комнате и по своей кровати. В чердачной комнате есть слуховое окно, в котором изредка мелькают птицы, но ей больше не видно деревьев, не слышно прохожих, повозок, лошадей, напоминающих ей, что за стенами ее безмолвного дома живут люди, которые ходят на вечеринки и возвращаются домой с работы. Лежа на полу, она чувствует себя беззащитной, слабой, как раненое животное. Мама хочет, чтобы матрас лежал в центре комнаты, потому что так проще заправлять постель. На этом этаже дом издает совершенно другие звуки, и ей кажется, будто кто-то ходит под крышей, хотя этого, конечно же, не может быть. Иногда она просыпается посреди ночи и ей хочется прокрасться вниз, просто чтобы послушать, как дышит Мэй. Но мама услышит ее шаги на лестнице.
Мэй жалеет, что на Алли свалилось столько домашних дел, и даже предложила помочь, пусть только Алли ее разбудит, но Алли не против такой работы. Все дела несложные. Продираясь сквозь алгебру, разбираясь в латыни или исследуя человеческое тело, она не замечает результатов сразу, в отличие от уборки. Холодная плита была полна золы, а теперь чистая и теплая. Линолеум возле черного хода был покрыт отпечатками грязных ботинок, а теперь их нет. Стоя на коленях, она ставит папины туфли на вчерашнюю газету и, вооружившись щеткой для обуви, добивается этой самой заметной разницы, так что весь ее фартук покрывается пылью. Она просыпается до будильника, до первых просветов зари, и работает еще усерднее, моет не только коридор, но и крыльцо, и ступеньки, полирует и начищает плиту, перед тем как ее разжечь, натирает воском не только перила, но и стойки перил. Она не показывает своей работы маме, потому что мама подумает, будто Алли напрашивается на похвалу, однако уверена, что мама, хоть и не подает виду, но все замечает и довольна Алли.
* * *
Папа поднимается по лестнице, у него самый быстрый и шумный шаг. Женщины, думает Алли, даже мама, даже Дженни, по собственному дому крадутся как воры.
Он стоит в дверях, штанины забрызганы грязью, на плечах, волосах, бакенбардах капли дождя. Он весь горит какой-то идеей, очередной новой задумкой, и, значит, теперь ему снова будут носить обеды и ужины в студию. Алли заучивает названия костей в кисти руки, а Мэй спрягает avoir в сослагательном наклонении на старой грифельной доске. Она дописывает, стирает и снова начинает писать то же самое; они выяснили – все, что напишешь вечером пятнадцать раз подряд и повторишь перед сном, то будешь помнить и утром.
– Милые мои дочери, учат ли вас шить в этой вашей школе?
Алли и Мэй переглядываются.
– Рукоделие – урок по выбору, – отвечает Алли.
– Алли в подготовительной группе, а у меня вместо рукоделия ботаника. Мама говорит, что…
Он качает головой:
– Да, да, мама говорит. Нечего тратить время на бессмысленное украшательство, сам знаю. Но я не прошу вас сшить кружевную нижнюю юбку. Для этого есть белошвейки. Идемте в студию.
В классной комнате холодно, у Алли занемели руки. Мэй встает и чуть не падает. В коридоре уже темно. В папиной студии горит огонь, они обе подходят к камину. Тепло расползается по спине Алли будто благословение. На мольберте – новая картина, портрет маслом женщины, которая недавно приходила на ужин. На женщине платье медяного цвета, и что-то красное извивается в ее темных волосах. Она полулежит в кресле, подняв ноги, глядя на полыхающие в камине дрова, и отсвет пламени теплится в шелке ее платья, в завитках ее волос, – легкая поза, у Алли такие никогда не получаются. В другом, полутемном углу комнаты папа роется в грудах сваленной на полу ткани.
– Я сейчас зажгу лампы. Смотрите, что прислал сын Стрита. Он в Швейцарии. Смотрите, смотрите.
Мэй еле слышно вздыхает. Никто из них не отходит от огня.
– Девочки, вы замерзли?
– Немножко, – отвечает Алли, а Мэй говорит: «Да, очень!»
Он приносит им охапку материи.
– Что же вы тогда не разожжете камин в детской?
Мэй трется щекой о его руку:
– Папа, ну только честно, ты правда думаешь, что мама позволит нам разжечь огонь? У нас есть прекрасные теплые шали и фланелевое белье, а другие дети носят обноски и живут в домах с дырами в стенах и не жалуются, что у них нет огня.
Алли стаскивает платье, переброшенное через руку отца.
– Папа, нам не нужен камин, правда. Огонь мы разжигали зимой. И – справедливости ради – днем мама тоже у себя не разводит огня. Если не сидеть долго на одном месте, то и не замерзнешь. Какое красивое. А как его носят? Это ведь сверху надевают, да?
Папа целует Мэй в макушку, сует в камин бумажный жгут, зажигает от него лампы. Желтый свет расцветает на столе, разливается по бумагам, исписанным папиным красивым почерком, по разнообразным печатным шрифтам, которые он примерял к новым стихотворениям, по складкам кашемирового шарфа, лежащего, будто рельефная карта какой-нибудь горной гряды, на видавшей виды дубовой столешнице. Жар разгорается и возле занавесей с кувшинками, бледных лучистых звезд на затейливом пунцово-зеленом фоне, который, кажется, создан для света лампы. Алли поднимает наряд повыше, чтобы Мэй могла его разглядеть, – белая ситцевая сорочка с оборками у шеи и рукавами-крылышками, спадающая до бедер свободными широкими складками. Она похожа на самую обычную сорочку, которую надевают под корсет, только оборки у нее красные, а рукава и воротник покрыты яркими цветами – красными, розовыми, желтыми, синими, вышитыми толстой нитью.
