Алли прислоняется к буфету, позволяет себе закрыть глаза, только на минуточку.
– Отнеси, если хочешь. Мне нужно гладить.
Не станет она собирать поднос для Мэй. Обри наливает чай в чашку из лучшего маминого сервиза, ждет, пока Алли нальет молока в самый маленький молочник, подаст ему сахарницу. Мама не разрешает им пить чай с сахаром. Обри просит у нее нож и тарелку, отрезает Мэй щедрый кусок кекса.
– А цветов у вас никаких не найдется? Моя мама всегда ставила на поднос букетик цветов, когда кто-нибудь болел.
Алли открывает дверцу плиты, ставит утюги разогреться.
– Мэй не болеет. В школе она себя прекрасно чувствовала. И нет, у нас нет никаких цветов. Октябрь на дворе.
– Не хочешь к ней подняться? Аль, вы что, поссорились?
Могла ли Мэй заболеть? В больнице есть пациенты с лихорадкой.
– Позовет – пойду. Когда выглажу простыни.
Обри снимает пиджак и отстегивает манжеты.
Кипенно-белые манжеты, которые кто-то часами замачивал, тер, полоскал.
– Давай-ка. Я помогу. То-то будет весело, я раньше ничего не гладил.
* * *
Мэй спускается, чтобы поужинать пирогом с дичью, с лестницы доносятся ее медленные шаги. Волосы у нее распущены, она одета в капот и кутается в шаль Алли, которую той подарила жившая в приюте женщина. Обри протягивает ей руку, словно бы с обеда, когда она играла в школе в салочки, она вдруг так внезапно ослабела, что не способна дойти от лестницы до обеденного стола.
– Алли, если Мэй завтра не станет получше, нужно будет написать твоей маме.
Мэй трется щекой о его руку.
– Я просто переутомилась, Обри, только и всего. Простыни были тяжелые.
Обри качает головой, протягивает ей наполненную до краев тарелку.
– Не надо было их поднимать, Мэй-соловей. Ты же не дюжая прачка, у которых руки что твои окорока.
Она пытается думать на латыни, просто в качестве эксперимента. На экзамене ей не придется рассказывать о том, как чернить плиту, мыть деревянные панели или выводить пятна с ночных горшков. Римляне, думает она, наверняка все это тоже делали, у них наверняка были для всего этого слова, но либо они их не записывали, либо не считали нужным сохранять для вечности. И конечно, им жилось легче, в теплом-то климате, где не было пепла и копоти от горящих углей, а выстиранное белье можно было сушить во дворе, не боясь бурого тумана. От гипокауста
[24] в доме не было такой грязи, как от открытого огня. Да и вообще всю работу делали рабы. Были ли у древних римлян занавески? Во время строительства нового вокзала в центре города рабочие откопали развалины древнеримской виллы. Тогда, конечно, у них было больше дров для гипокауста, но все равно после Рима им, наверное, пришлось померзнуть в Манчестере – Манкуниуме. Кутались ли они зимами в тоги, жалуясь на то, что их откомандировали сюда, на эти северо-западные задворки цивилизации? Будут ли их призраки бродить по перронам станции Оксфорд-стрит? Она почти все может перевести, кроме разве что перронов и станции. Manes, призраки. Может, она даже поступит. Она никогда не была в Эдинбурге. Где кругом холмы, а меж высоких каменных домов посверкивает Ферт-оф-Форт. Трущобы там не лучше манчестерских, только кишат говорящими на гэльском людьми в клетчатых шалях и юбках, – этих людей выселили из родовых поместий в горах, и говорят они с распевностью горцев. Обри начал поговаривать о том, чтобы выехать в шотландские горы на пленэр. А впрочем, неважно – важно, что она должна стать врачом, в каком угодно городе.
– Ты давно на ногах, Аль?
Она перекатывается с колен на корточки.
– Часа три. Нам выходить через полчаса.
Мэй касается ее плеча:
– Ты не заболеешь?
– Мама рассердится, если этого не сделать. Если она вернется, а дома грязно.
Мэй вздыхает:
– Ладно. Слушай, я пойду приготовлю нам завтрак. Я пообещала после школы зайти в больницу, меня там дети будут ждать, но я вернусь и помогу тебе, обещаю. Просто скажи, что нужно сделать. И еще, Аль. Прости меня за вчерашнее. За то, что я сказала. Просто иногда меня это все так злит. Как серьезно ты ко всему относишься.
Алли окунает щетку в воду и снова принимается скрести полы.
– Не утруждайся, Мэй. Мы же не хотим, чтобы ты снова переутомилась. Просто постарайся ничего не испачкать.
Мама с папой возвращаются в понедельник. У нее не получится соблюсти день воскресный, только бы Мэй не рассказала об этом маме, но вообще, если Мэй не наследит на вымытом ею полу, не разожжет огня в вымытых ею каминах, не вытрет ботинок о вычищенные и выбитые ею коврики, мама, будем надеяться, вернется в такой же чистый дом, каким она его и оставила. Она написала маме о том, что сестра Дженни заболела, и мама ответила, что им следует послать Энн супа, а ее детям – пудинга и что мама ждет, что они достойно выдержат это испытание. Она надеется, что Алли как следует готовится к экзаменам. Она узнала в Париже много нового, и по возвращении домой ей многое предстоит обсудить со всеми своими обществами и комитетами.
* * *
Мама с папой приезжают пятичасовым поездом и на вокзале возьмут извозчика. Алли нужно заниматься. Мэй внизу, помогает Дженни на кухне (Алли боится, что Дженни устроит беспорядок на ее кухне, что мама увидит крошки на столе, пятна на столе и подумает, что это Алли их там оставила). «Высшая математика для мальчиков» лежит перед ней на столе, в раскрытое окно льется пахнущий дождем воздух. Ей хочется встать, заглянуть в папину студию – которую она отмыла, стараясь при этом не сдвинуть ничего с места, – заглянуть в их с Мэй спальню, снова все проверить. Но она никуда не пойдет, пока не решит еще три задачи. Никуда. Она как раз принимается за вторую, когда слышит стук колес, который стихает возле их ворот. Приехали. Сердце и желудок будто разом проваливаются куда-то вниз. Щеки ошпаривает румянцем, она считает – вдох-выдох, вдох-выдох. При одной мысли, что мама застанет ее во время истерического припадка, горло у нее сжимается еще сильнее. Держись, держись. Рокотание папиного голоса, стук калитки, решительные шаги по гравийной дорожке. Они приехали, а она не может пошевелиться, не может встать со стула. Засаленные выпуклые буквы Высшая математика словно бы пульсируют на потрепанной обложке красной кожи. Слышно, как Мэй с Дженни спешат к двери, из коридора доносятся голоса. Руки у нее как будто бы одеревенели, но она заставляет себя опереться на стол, заставляет себя оттолкнуться, встать. Она идет к двери на заплетающихся ногах. Алли щиплет себя за бедро, сильнее, еще сильнее, бьет себя кулаком по голове, и боль расковывает ее, позволяет идти дальше.
* * *
