* * *
Она упирается коленками в плитки пола, рядом, в оловянной плошке, горит свеча. Обычно последними она чистит свои ботинки, которые можно вымыть и натереть не так тщательно, как остальные, но сегодня она не чистит их вовсе, по папиным небрежно проходится щеткой и, закончив с мужскими ботинками, которые мама считает самой практичной обувью, принимается за ботинки Мэй. Папа купил Мэй ботинки на пуговицах, потому что она его попросила. Алли садится на пол, поджав ноги, сует руку в ботинок Мэй, большой палец упирается в подъем, остальные пальцы теснятся там, где целый день жмутся пальцы на ноге Мэй. Каблуки сбиты снаружи, потому что Мэй ходит, слегка выворачивая ступни, стелька внутри протерлась, ткань загрубела под пяткой Мэй. Алли кажется, что самое первое ее воспоминание – это Мэй в Королевских садах, тут, за углом, делающая первые шаги по направлению к папе. Мэй потом еще долго ходила медленно, неуверенно, и Алли приходилось все время держать ее за руку и поднимать, когда она падала. Алли берет щетку для обуви, ботинки все перепачканы, значит, Мэй в последний день перед отъездом удалось выкроить время на то, чтобы навестить бедняков. Она вспоминает Мэй, семенящую вслед за мамой, потому что бегать запрещалось, а быстро ходить, чтобы идти с мамой вровень, она еще не могла, и как потом Мэй в школе научилась прыгать через скакалку, как мелькали и взлетали ее ботинки над веревкой. Алли играть никогда не звали. Она оттирает с носка засохшую грязь – от нее исходит еле заметное зловоние, может, это и не грязь вовсе, а кое-что похуже, – плюет на тряпку, стирает грязь с пуговиц, приподнимает их, протирает под ними. Не стоит и надеяться, что Мэй хоть раз придет в голову протереть под пуговицами. Она елозит тряпицей по ямке жира в жестянке, втирает его в ботинки Мэй, пусть хоть ногам ее будет хорошо на этом острове Обри. Мэй едет туда, думает Алли, не потому что помогать бедным женщинам – ее призвание, а потому что Обри хочет, чтобы она туда поехала. В истинном призвании она нашла бы больше утешения, больше защиты от надвигающейся зимы, чем в этом бесстыдном увлечении.
Мама отправила Мэй в постель сразу после ужина, напомнив, какое долгое ей назавтра предстоит путешествие, но когда Алли с руками, пропахшими ваксой, поднимается наверх, из-под двери их спальни пробивается полоска света и оттуда доносятся какие-то шлепки, что-то шуршит.
– Мэй?
Она открыла собранный Алли сундук, развернула все свертки.
– Я не могу ее найти, – говорит она. – Я сама ее уложила, когда ты закончила, а теперь не могу найти.
Она вытаскивает щетки для волос, новую губку, мыло.
– Она никуда бы не делась. Наверное, я ее потеряла. Какая же я дура.
У Мэй выбилось несколько прядок из заплетенной на ночь косы, лицо бледное. Алли берет ее холодные руки в свои.
– Что, Мэй? Что потерялось?
– Я подумала, завтра надену, и положила в саквояж, чтобы не потерять в дороге. А теперь не могу найти. Я только утром получила от него этот подарок.
Она сжимает пальцы Алли.
– От него? От Обри? Мэй, что он тебе подарил?
Только не кольцо. Пожалуйста, только не кольцо. Мама ни за что этого не допустит, хотя кольцо, пожалуй, придаст этой поездке куда больше смысла, чем любой другой сувенир. Может, и хорошо, что это кольцо, а не какое-нибудь другое украшение – признак недозволенной связи.
– Шаль. Превосходнейший кашемир, Алли. Ты в жизни такого не видела.
Огонек лампы подрагивает, золотой свет гуляет по обоям с шиповником.
– И ты положила ее в саквояж, а затем снова вынула?
– Я ее туда положила. Вытряхнула что-то из бумаги, завернула шаль и положила ее под верхний слой одежды, чтобы она никуда не делась. А сейчас решила проверить, а ее нет.
Одежда, которую Алли штопала, гладила, складывала, валяется на полу у ног Мэй. Мэй могла бы, думает она, вынуть ее и сложить на кровати. Присев на корточки, она начинает собирать вещи с пола и видит под свисающим с кровати одеялом сияющую полоску светлой бахромы. Она поднимает прохладную, текучую ткань, такую тяжелую, что она соскальзывает с ее загрубевших пальцев.
– Держи, Мэй. Она лежала у тебя под ногами. Наверное, ты слишком разнервничалась, вот и не заметила ее.
Это дорогая вещь, тускло-розового цвета, шитая золотом, на ткани очертания листвы, словно бы шелк лежит под летней березой и по розовой шали бежит серая тень. Бахрома такая легкая, воздушная, что пальцы ее почти не чувствуют. Ей не хочется, чтобы Мэй заворачивалась в такое.
– Где только Обри ее отыскал? – спрашивает она.
Мэй пожимает плечами, протягивает руку за шалью.
– Я не спрашивала. В Самарканде. В Тимбукту. – Она зарывается в шаль лицом, вдыхает исходящий от нее сандаловый аромат. – Спасибо, Алли.
Мэй стоит с подарком Обри в руках, пока Алли снова складывает ее вещи, проверяет, все ли на месте, не потерялось ли ничего, а потом, бросив взгляд на сестру, поправляет ее постель, откидывает одеяло.
– Давай-ка, Мэй. Залезай в кровать, а то замерзнешь. Я уложу твою шаль. Если ты, конечно, готова с ней расстаться на ночь.
Мэй отдает ей шаль.
– Спасибо, Алли. Прости меня.
Алли раскладывает бумагу у себя на кровати, расправляет шаль, складывает, свертывает, скручивает, кладет между нижней юбкой Мэй и ее сорочкой. Мэй, наверное, все равно вытащит ее в поезде, так и будет держать при себе, как скряга – свое золото. Не копите себе богатств на земле… Ведь где твое богатство, там будет и твое сердце
[29]. Мэй повернулась к ней спиной, натянула на себя одеяло. Алли задувает лампу, залезает в кровать, сует ноги меж холодных простыней. Глаз – это светильник всего тела. Если твой глаз ясен, то и все твое тело будет полно света. Она вспоминает тело Мэй, полное света, ее волосы, разметавшиеся по зеленой листве в летнем лесу и этим утром, за закрытыми дверями, когда Обри, наверное, и подарил ей шаль. Но если глаз у тебя дурной, то все твое тело будет полно тьмы. Цитата так и висит на стене.
* * *
Странно, когда рано утром вокруг так много людей и только мама еще не одета. Мэй упросила Алли затянуть ей корсет покрепче, хоть Алли и напомнила, что никто не станет ее шнуровать ни в эдинбургском отеле, ни на Колсее, не думает же Мэй, что домоправительница до такого опустится. Мэй ответила, ну и пусть, что это всего на день, так ей легче будет выносить долгую поездку на поезде. Она стоит в коридоре, бледная, опрятная, рядом на полу – саквояж и сундук, из-под юбки выглядывают начищенные Алли ботинки. У мамы, которая всегда так строго одета, которая если и выходит по ночам из спальни, то в халате, отличающемся от ее обычных платьев лишь тем, что пуговицы у него впереди, ползет с плеч накинутая поверх ночной сорочки шаль, из косы выбиваются пряди волос. Мама берет Мэй за руку, касается ее щеки.
