Когда она звонит в дверь, дом уже темнеет от дождя по углам, бусинки капель собираются на мостовой. От всех этих прощальных обедов ей только сильнее хочется сбежать куда-нибудь тайком посреди ночи. Она уезжает, все остаются – что тут еще скажешь? Однако она пришла. Миссис Грант отворяет ей дверь, ахает – пальто все мокрое, и без зонта, и что будет, если она промочила ноги, и не останется ли она тогда к чаю, как раз и дождь переждет. Наверное, когда она станет врачом – по крайней мере, если у нее будет частная практика, – ей постоянно придется с этим сталкиваться, с суетой вокруг посетителя, пришедшего в неурочный час, с особым замешательством от того, что женщина пришла не со светским, а с профессиональным визитом. Она успокаивает миссис Грант, ей разрешают заглянуть в швейную. Незнакомая женщина, видно новенькая, стоя на коленях в коридоре, трет щеткой красные плитки, ее зад подергивается в такт работе. Чистоплотность, говорит мама, это и внутренняя опора, и внешнее свидетельство самоуважения, которого этим женщинам недостает. Из комнаты доносится журчание голосов, но все стихает, когда она стучит в дверь.
Женщины встают, приветствуют ее. Она берет какую-то вещь из корзины для штопки – прохудившийся чулок – и садится с ними. Чулок, шершавый, как экипажная обивка, уже кто-то неумело чинил, наставив на нем заплаток-наростов, застиранных, свалявшихся.
– Так, значит, вы нас покидаете, мисс? И вы, и мисс Мэй?
Она кивает.
– Мэй – в Шотландии, а я уеду в Лондон. Я буду врачом, Рут, получу университетский диплом. Перед нами открываются новые миры.
Рут, прищурившись, вдевает новую нитку в иголку.
– Таким, как вы, может, и открываются, мисс. И я рада и за вас, и за всех остальных. Но нам-то новый мир одним дипломом не откроешь. Разве не так?
Мисс Эмма, сменившая любимую смотрительницу Алли, которая в прошлом месяце вышла замуж, откладывает свое шитье.
– Довольно, Рут. Мы все очень рады за мисс Моберли. И нам, конечно же, будет ее очень не хватать. – Она кивает Алли.
– Ничего, мисс Эмма. Рут права, говоря, что нынешние перемены как будто бы не сулят ничего особенного представительницам ее класса. Рут, послушай. Я хочу стать врачом, чтобы лечить женщин. Чтобы нам больше не пришлось выбирать между здоровьем и соблюдением приличий. Чтобы у нас были лекари, которые знают, каково это – жить в женском теле. Наши противники утверждают, что ни один мужчина не захочет лечиться у врача-женщины, однако нас заставляют обнажать перед мужчинами самые интимные части тела. И я не буду лечить одних богатых дам. Я хочу открыть больницу, такую же, как наша больница для детей и рожениц, только это будет больница для бедных женщин, для работающих женщин, куда они смогут приходить даже вечерами, с любой болезнью, и платить за лечение ровно столько, сколько смогут себе позволить. Ты только подумай, Рут, сколько знакомых тебе женщин можно было бы спасти, будь у нас такая больница.
Пристыженная Рут кивает, не поднимая взгляда.
– В наш двор врачей отродясь не заглядывало, – говорит другая женщина. Кажется, Джейн? В последнее время Алли бывала здесь реже, чем следует. – Думают небось, что их ограбят. Или замарают одежду, или подхватят Бог весть что. А что, и подхватят ведь!
Женщины хохочут. Но Алли спасет их. Этих женщин, других – на них похожих. Спасет хотя бы их жизни, раз уж не может изменить того, как и где они живут, а более всего – чудовищной несправедливости, определившей всю эту их жизнь. Спасет обязательно.
* * *
Никаких нежных сцен прощания на рассвете. Папа на работе, мамы нет дома, сумки до омнибуса ей помогает дотащить Дженни. Папа оставил на столе в классной комнате конверт с десятью фунтами и запиской – обещает навестить ее еще до Рождества, P. S. Маме о деньгах лучше не говорить.
Она ждала, что мама позовет ее, как обычно, «на пару слов», станет предостерегать насчет истерии и духовной слабости, призывать ежечасно блюсти самоконтроль и самодисциплину, но мама – как у нее уже было заведено – сразу после ужина ушла к себе в комнату, а за завтраком говорила мало, как будто бы и позабыла вовсе, что Алли сегодня уезжает. Она тревожится за Мэй; быть может, мама напишет Алли или даже приедет в Лондон, когда они наконец получат письмо от Мэй и мама перестанет об этом думать. Возможно, молчание Мэй – хороший знак, говорит Обри, значит, она добралась до острова, и у тамошних жителей есть все необходимое для того, чтобы перезимовать, и им незачем пока что рисковать жизнью, переплывая сунд в штормовой сезон, но пусть бы Кассингемы хоть прислали весточку о том, что Мэй благополучно добралась до острова, было бы и то легче. Можно и дольше ждать, говорит Обри. Ты и представить себе не можешь, насколько далеки от цивилизации окраины королевства. Бывай он почаще в Хьюме или Ордсолле, он бы такого не говорил.
Она не подумала о том, как донести сумки от омнибуса до вокзала, и ей пришлось стаскивать их с багажной полки, снося неудовольствие других пассажиров, пока какой-то джентльмен не пришел ей на помощь, подозвав носильщика, которому она, растерявшись, отдала все деньги, отложенные на то, чтобы выпить в поезде чаю с сэндвичами. Впрочем, есть ей не особенно хочется, да и тетя Мэри непременно покормит ее ужином. Едет Алли вторым классом, талия без корсета да благопристойные манеры – вот все, чем она может защититься от авансов сидящего напротив мужчины, который, правда, проявляет интерес только к своей газете. Поезд отходит от станции, и ее мысли замедляют свой бег, теперь уже ничего не вернешь назад, и это ее успокаивает. Вот она, сидит без дела и в то же время движется, с каждой минутой, с каждым новым ярдом приближаясь к Лондону и к новой жизни. Она, разумеется, запаслась книгами, но ей не надо ничего учить, не надо ничего делать, только наблюдать, как несутся вперед время и Англия.
«Мы, конечно же, встретим тебя с поезда, – написала ей тетя Мэри. – Не вздумай уходить с вокзала одна, а тем более – с незнакомыми людьми, что бы они там ни рассказывали». Мэри, наверное, считает тебя совсем дурочкой, сказала мама. Или думает, что я тебя растила в полном неведении. Но, скорее всего, тетя Мэри просто не слишком-то жалует газеты, а потому не знает, что мама и есть та самая «Э. С. М.», которая первой, при помощи статьи в «Манчестер газетт», оповестила нацию о белой работорговле, увидев в парижских и бельгийских борделях совсем еще юных английских девочек. Их истории Алли рассказали в мельчайших подробностях. Спускаясь на перрон, она изо всех сил старается не встретиться ни с кем взглядом и тихонько ждет, пока носильщик снесет ее вещи, хотя вернее было бы держаться бойко и решительно, только Алли это сейчас совсем не по силам.
Она только ежится, когда за спиной у нее раздается визг паровоза и лицо обдает угольным ветром. К толпам ей не привыкать, но прежде она никогда не видела столько народу под одной крышей. Если крыша рухнет… Подними голову, думает она, ничего не рухнет. Железнодорожные пути, извиваясь, тянутся обратно, на север, и над ними покачивается стеклянный полог крыши, будто колонны из кованого железа и не опоры ей вовсе, а якоря. Вслед за носильщиком она уходит с перрона, от поезда, который увез ее так далеко, и Большой зал раскрывается перед ней, как библиотека, как римские купальни с картинок, только полные не воды, а света.
