* * *
Настает час, когда люди умирают, час, который Алли прежде так любила, когда она читала, устроившись на подоконнике, и тихое дыхание Мэй плескалось в комнате, будто волны у берега. Так в этом отделении почти никто не спит. В тусклом свете газовых рожков люди ворочаются с боку на бок, головы елозят по белым подушкам. К то-то бормочет, будто молится или хочет сообщить что-то важное, глухо постанывает женщина, которую сон лишил ее дневной стойкости. К то-то храпит, сиплые выдохи сменяются жалобным ворчанием. Сестра милосердия сидит за столом под горящей лампой, косынка и передник белеют флажками на фоне черного платья. Обутая в тяжелые ботинки Алли ходит между коек, стараясь ступать как можно тише.
– Все хорошо? – шепчет она.
Сестра поднимает голову. Говорят, некоторые сестры недолюбливают студенток, они не для того шли в сестры милосердия, чтобы барышни указывали им, будто простой прислуге.
– Мне не нравятся хрипы у третьей.
Мужчине она сказала бы «сэр», но «мэм» унизит их обеих. Алли считает койки.
– Пневмония? – спрашивает она. – Позвать доктора Гарнета?
На самом деле в этом и заключаются ее обязанности – она лишь возвеличенный посыльный между сестрами, которые знают, когда позвать доктора, и докторами, которые знают, что делать, когда их зовут, а она учится и у тех и у других.
– Как вам будет угодно.
И снова несказанное «мэм». Будет проще, когда они смогут называть ее «доктором». Ей хочется сказать: нет, сестра, вы лучше моего знаете, когда смерть уже рядом. Она не может сказать такого. Она отворачивается, идет к пациентке. Женщина лежит на боку, темные волосы разметались по подушке. Лицо у нее осунулось от голода, рот беззубый, с запавшими губами. Алли пристально вглядывается в одеяло, никак не может понять, дышит ли еще третья. Мэй называла пневмонию подругой нищих, даже молодым она позволяет уйти мирно, позволяет попрощаться с близкими, чего не дает сделать лихорадка. Она не знает, сколько смертей Мэй уже повидала, сколько людей в самый последний свой миг видели лицо Мэй, слышали ее голос. Алли съедает ненависть к этим людям. Она подходит поближе, касается руки, лежащей поверх одеяла. Они препарировали руки, следуя по разветвленному сосудистому руслу, обнажая плетение мышц и сухожилий. Руки – которые пишут, готовят, режут – до необыкновенного сложны.
Подходит сестра, берет женщину за руку, щупает пульс, глядя на висящие на стене круглые часы. Качает головой:
– К рассвету отойдет.
Соседка третьей переворачивается, говорит: «Элси!» – так просто и отчетливо, будто хочет сказать Элси, что собирается дождь и надо занести в дом белье с улицы.
– Я схожу за доктором Гарнетом, – говорит Алли.
– Как вам будет угодно.
* * *
Ей нравится ночная больница, когда темнота заставляет умолкнуть сестер и пациентов, когда не дребезжат больше тарелки и не шаркают швабры и сама суть болезни, боли и – иногда – исцеления больше ничем не скрыта. Мерцают газовые рожки, будто помечая стояния Крестного пути, и сквозняк из распахнутых окон касается ее плеча. Ступив на крутую лестницу, ведущую к кабинетам врачей, она приподнимает юбки и только теперь вспоминает, что за третью койку надо бы помолиться. Мама сказала бы, что ей надо бежать не за доктором, а за священником.
Алли оправляет юбку, одергивает манжеты. Раз уж нам теперь в коридорах приходится встречать студенток, сказал на прошлой неделе доктор Гарнет, очень жаль – хоть это и неудивительно, – что все они столь неряшливые и непривлекательные создания. Она барабанит в дверь, близость смерти подкрепляет ее настойчивость. «Да?» – отзывается он сразу же, будто дожидался, что его вызовут. Третья койка, говорит она, в седьмом отделении, сестра говорит, она при смерти. Пневмония. Он появляется на пороге, хотя по правилам докторам полагается разговаривать со студентками только через дверь. Он полностью одет, за спиной у него письменный стол, горит свеча, перо лежит на наполовину исписанном листке бумаги. Из комнаты тянет трубочным дымом, твидом, потом.
– Пневмония, мисс Моберли?
Она с трудом удерживается, чтобы не сделать книксен. Она не прислуга.
– Да, доктор Гарнет. Сестра думает, она к утру отойдет.
Он разглядывает ее:
– Седьмое отделение. Пациентка из бедных.
– Да, доктор Гарнет.
– И что же, мисс Моберли, вы хотите, чтобы я сделал?
Огонек свечи вздрагивает, тени бросаются врассыпную, расцвечивая его бороду рыжим. Она делает глубокий вдох, находит в себе силы на целую фразу.
– Я решила, что нужно вас вызвать.
– И почему же вы так решили, мисс Моберли?
К горлу у нее подкатывает тошнота.
– Потому что она умирает.
Он сует руки в карманы.
– И что же, мисс Моберли, мы можем сделать, чтобы не дать человеку умереть от пневмонии?
– Ничего. Мы ничего не можем сделать.
– Верно, мисс Моберли. И вы, вероятно, желаете, чтобы я пошел туда и ничего не делал вместе с вами? С вами и с сестрой?
– Нет, доктор Гарнет.
Он прислоняется к дверному косяку, перекрещивает ноги. Глядит куда-то поверх ее головы.
– И зачем же тогда вы меня вызываете, мисс Моберли?
Потому что сестра предложила позвать вас, думает Алли, только теперь понимая, как ее обвели вокруг пальца. Потому что человек умирает, а вы – врач.
– Простите.
– Именно. Вот вам урок, мисс Моберли, ведь говорят, вы сюда учиться пришли. Иногда мы ничего не можем сделать. Иногда – конечно, в частной практике – нам случается подняться посреди ночи, чтобы ничего не делать и тем самым угодить пациенту и его семье, и не стану отрицать, что для подобного бездействия требуются определенные навыки. Но здесь вам не частная практика, и я не частный врач. Будьте любезны, прежде чем в следующий раз вызывать доктора, подумайте сначала, зачем вы его вызываете. Доброй ночи, мисс Моберли.
По-прежнему не глядя ей в глаза, он закрывает за собой дверь. Щелкает щеколда, и Алли кажется, что этот звук эхом разлетается по коридору. Их разговор слышали все не спавшие доктора. Она стоит, опустив голову. Все уверены, что женщины так и будут себя вести, вот как она сейчас, – даже не подумав, побежала за помощью, отняла у занятого мужчины время своими глупыми требованиями. Позволила чувствам возобладать над делом. Доктор Гарнет недвусмысленно дал понять, что сомневается, будто женщины могут быть врачами, да и вообще освоить любую профессию, и она только что эти сомнения подтвердила. Она предала – хватит, говорит она себе, слезами она только усугубит собственную глупость, – предала мисс Джонсон, миссис Льюис, маму. За дверью слышно, как доктор Гарнет со скрипом отодвигает стул, кашляет. Она ведь прекрасно знала, что третьей койке ничем не помочь, что это сестры ухаживают за пациентами, а врачи лечат их – когда есть лечение. Дура. Идиотка. Ей хочется биться головой о стену, пока боль не затмит грызущее ее изнутри самобичевание. Прижечь свечой руку, понаставить волдырей на бедрах, как учила мама. Но скальпель остался у нее в комнате, до газовых рожков не дотянуться, да и вдруг ее кто-нибудь увидит. Она идет к лестнице и несколько раз с размаху ударяет рукой – лучевой костью – об угол, словно тренируя теннисную подачу слева. Больно. А должно быть еще больнее.
