– Алли! Моя ты дорогая, опять допоздна задержалась. И, верно, не ужинала. Я сейчас пришлю к тебе Фанни. На кухне еще горы еды. Окорок просто изумительный, а его и наполовину не съели. Есть еще шпинат в сливках, и картофель в этот раз приготовлен по-новому – au gratin, мороженого не осталось, но есть превосходный крем с фруктами. Так, дай-ка я позвоню Фанни.
Она снова открывает дверь в гостиную.
Алли мотает головой:
– Право, тетя Мэри, не могу. Я только что из операционной.
Тетя Мэри хмурится. Алли знает, что тетя Мэри не жалует лишь эстетическую сторону хирургии, однако ей все равно не хочется думать о том, чем была занята Алли, прежде чем усесться за ее стол.
– Да, пожалуй, это несколько отбивает аппетит. Но тебе в любом случае надо поесть. Никто не питается воздухом, и хирурги тут не исключение. Хочешь крема с фруктами? И бокал вина, чтобы подкрепить силы. Знаешь, ты преспокойно можешь к нам присоединиться. Никто не скажет, что ты вышла в свет, если ты в своем же собственном доме просто сядешь и поужинаешь. Джеймс как раз говорил, что тебе уже пора появляться на людях, что негоже молодой девушке быть затворницей. Уже почти год прошел.
– Десять месяцев, – поправляет ее Алли.
Десять месяцев с тех пор, как умерла Мэй. Девять месяцев и десять дней с тех пор, как папа получил телеграмму, в которой его просили выехать в Инверсей, чтобы опознать тело молодой женщины, которое прибило к берегу вместе с обломками лодки. Алли знает, как сложно опознавать такие трупы; может быть – хотя это маловероятно, – что вовсе не Мэй они схоронили на кладбище при церкви Святой Маргариты морозным февральским днем.
– Как бы там ни было, в гостиную тебе уже можно войти.
Тетя Мэри протягивает руку как приглашение. Алли мотает головой. Ей и в лучшие-то времена было нечего сказать о новом музыкальном спектакле, о том, кто в этом году попадет на выставку в Королевской академии, о том, как трудно отыскать хорошую кухарку, а теперь и подавно.
– Вы слишком ко мне добры, тетя Мэри, я этого не заслуживаю. Считайте, что я нелюдимая бука.
Тетя Мэри поглаживает Алли по руке, невзирая на то, где эта рука была.
– Я считаю, что ты, моя дорогая, очень устала и все еще тоскуешь. Фанни растопит у тебя камин, принесет тебе горячей воды, подаст тебе прямо в комнату плотный ужин, а я больше не стану тебе докучать и звать тебя забавляться с моими глупыми бабочками. Но этой зимой тебе придется наконец появиться на людях. Мэй не хотела бы, чтобы ты ото всех пряталась.
Алли улыбается:
– Мэй давно махнула на меня рукой. Спасибо, тетя Мэри. Пожелайте от меня доброй ночи дяде Джеймсу.
Тетя Мэри целует ее, Алли обдает запахом пудры и шампанского.
– Доброй ночи, моя дорогая. Отдыхай.
Она затворяет за собой дверь, зажигает лампу. Тетя Мэри, украшая дом к званому обеду, сберегла несколько янтарных и белых хризантем для туалетного столика Алли, а на прикроватной тумбочке оставила свежий выпуск «Англичанки». Алли садится в кресло-качалку, расстегивает ботинки. Юбка забрызгана грязью. Она встает, развязывает корсаж, расстегивает блузку, снимает пышный воротничок. Мама не одобрила бы расходов на траурные наряды, но маме не надо ежедневно доказывать свою состоятельность перед самыми авторитетными специалистами страны. Алли расшнуровывает корсет, нюхает его, убирает в ящик комода. Корсет она затягивает не туго, уж точно не так, чтобы служить дурным примером богатым пациенткам, которые могут принять несгибаемую стать доктора за некий идеал здоровья, – впрочем, никаких богатых пациенток в больнице нет – и не так, чтобы казалось, будто врач больше заботится о своей внешности, чем о самочувствии, но все-таки это какая-никакая броня. С ним она чувствует себя увереннее, чем без него, ну а если она и пошла на сделку со своими моральными принципами, то это не самая трудная сделка, на которую ей придется пойти, чтобы стать врачом. Если твой глаз ясен, то и все твое тело будет полно света. Из этого стиха очень понятно, что иногда желание продемонстрировать собственное моральное превосходство сбивает человека с истинного пути, это позерство, которое лишь мешает призванию. Но ради истинного дела, чтобы взгляд всегда был ясен, вместо морали можно руководствоваться здравым смыслом. Она надевает шелковый серый халат, который тетя Мэри подарила ей на Рождество, застегивает пуговки из слоновой кости. Знаю, что шелк для твоей работы материал не самый практичный, сказала тетя Мэри, но мне хочется думать, что ты будешь его носить ради собственного удовольствия. В шуршании шелка по телу, моя дорогая, нет решительно ничего грешного.
Фанни стучит в дверь, отдает кувшин с горячей водой, забирает испачканную в грязи юбку. Алли моет руки, умывается – жасминовым мылом тети Мэри надо бы, конечно, пренебречь, но запах так ее успокаивает – и, наконец, садится. В пятницу у них гистерэктомия – влагалищная, профессор Дунстан считает, что этот способ безопаснее модного нынче метода посредством вскрытия живота, – и ей бы надо готовиться, но толку-то садиться за подготовку, когда Фанни сейчас принесет поднос и прервет ее. Она дотрагивается до хризантемы, облачко желтой пыльцы оседает на вышитую белую салфетку. У них в доме никаких цветов не было, даже когда мама давала обеды, хотя, казалось бы, срезать в саду роз – чего уж проще. Не было цветов и на похоронах Мэй; друзья прислали множество венков, но мама все раздала – людям, которые за последние пять лет и травинки в глаза не видели, какие уж там оранжерейные цветы. Можно подумать, сказала мама, Мэй от этих венков будет какой-то прок. Она отдала жизнь, служа бедным, давайте не будем портить ее похороны своим сибаритством. Весной в Рашолме будет заложен первый камень в фундамент дома матери и ребенка имени Мэй Моберли. Она умерла, говорит мама, как и жила – служа бедным. Насколько известно Алли, мама никогда не видела кашемировой шали Мэй, не задавалась вопросом о том, почему Мэй приняла предложение Обри отправиться на этот остров. Потому что больше хотела услужить Обри, чем Богу.
Алли иногда думает, была ли на Мэй одежда, которую Алли для нее чинила и отглаживала, ее ли стежки, пропитавшись морской солью, льнули к мертвому телу сестры, пока ее кружило холодное море, обвивали ее белые ноги, когда наконец ее вынесло на каменистый берег. Папа знает, во что Мэй была одета. Она ни о чем не спрашивала, и она не знает, что сталось с шалью. Но Мэй, скорее всего, хранила ее где-нибудь дома, в папиросной бумаге, вряд ли она стала бы надевать ее, собираясь в непогоду переправляться на большую землю в утлой лодке.
Фанни снова стучит в дверь, входит, на подносе вино, крем с фруктами, окорок. Алли пытается перехватить у нее поднос, но Фанни упрямится: мадам велела расставить для мисс Моберли все как положено. Фанни приставляет столик к креслу-качалке, набрасывает скатерть так, что кружевные концы висят ровнехонько, выставляет еду в посуде, которую тетя Мэри бережет для особых случаев. А потом ставит на стол маленькую хрустальную вазу с полураскрывшейся чайной розой – бледно-оранжевой, их тетя Мэри любит больше всего.
