– Тебе вправду нехорошо?
Она качает головой. Немного твердости, немного упорства, и все пройдет. Но сейчас она не чувствует в себе ни того ни другого. Дышать все труднее.
– Дорогая моя Алли. Идем к нам, выпьем чаю. Или вина. И папа будет дома. Я тебя тут не брошу.
У Алли перед глазами пляшут круги. Это надобно прекратить, и прямо здесь, в больнице. Прекратить немедленно. Она может потерять все, от чего с такой легкостью отказывается Эдит.
Она кивает:
– Сейчас, минутку.
Ребра не раздвигаются, не пропускают воздух. Она выдавливает из себя выдох, отталкивается от стены.
– Да, Анни, спасибо.
Анни берет ее за руку, ведет в гардеробную, и Алли послушно сует руки в расставленное для нее пальто, наклоняет голову, чтобы Анни могла надеть на нее шляпу, повязать шарф. На самом деле все с ней в порядке, но сейчас сил у нее хватает только на то, чтобы двигаться и дышать.
* * *
На лестнице слышатся шаги, это кто-то проворнее, крупнее Фанни, и потом вдруг – тишина. Она откладывает книгу, идет к двери:
– Джордж?
– Кузина Алли. Вы очень заняты?
Держится он как-то неловко, будто бы ему жмет воротничок. Теперь уже и не вспомнить, когда он последний раз к ней сюда поднимался. Беспокоит здоровье или перемены, связанные с взрослением? У него ведь как раз самый переходный возраст.
Она улыбается, отворяет пошире дверь.
– Занята, но не очень. Зайдешь?
Он кивает и останавливается посреди коврика, в ажурной белизне ее комнаты он вдруг кажется больше, мрачнее – фигурой, нарисованной маслом поверх акварельного фона. Она вытаскивает из-под туалетного столика обитую гобеленом скамеечку с гнутыми ножками, садится.
– Устраивайся в качалке. Тебя что-то беспокоит, Джордж?
Он садится в качалку, заваливается назад. Он уже сидит как мужчина, широко расставив ноги, словно бы его мужскому достоинству нужно отдельное место. Она вспоминает, как он спрыгивал с забора в саду, с подножки экипажа, с середины лестницы, взлетая в воздух, будто чайка. Будь она художником, написала бы его в полете, за миг до того, как начинается падение.
Джордж, хмурясь, теребит бахрому на лежащей в кресле подушечке.
– Я тут был на лекции. На трех лекциях.
Она кивает, ждет, что он скажет дальше. Лекциях о проституции? Спиритизме? Ей попадались на глаза какие-то брошюрки о золотых приисках в Австралии, и Джордж как раз такой человек, как раз в таком возрасте, когда можно загореться мыслью о долгом путешествии и поисках сокровищ под жарким солнцем.
Он поднимает голову:
– На лекциях по инженерному делу. О маяках. И он – лектор, – он работает у Пенвеников.
Итак, разговор будет не о физиологии, не о радостях супружеской жизни.
– У Пенвеников?
– Это корнуольская фирма. Они строят маяки. Ричард Пенвеник раньше работал у Стивенсонов.
Она поглядывает в сторону учебника. Ее беспокоит пациентка с лихорадкой, она подозревает, что лихорадка – лишь признак чего-то более серьезного, что дрожь вызвана не ознобом, а каким-то нарушением двигательных функций.
– И этот Ричард Пенвеник читал лекцию?
Он потрясенно глядит на нее, словно бы она спросила, не святой ли Петр читал у них воскресную проповедь. Она уже несколько недель не была в церкви.
– О нет! Не он сам. Нет, его помощник. Его зовут Том Кавендиш. Он участвовал в строительстве Лонгшипского маяка!
– Лонгшипского?
Он кивает, улыбается:
– Есть такая скала на мысе Лендс-Энд. Там разбились тысячи – ну хорошо, сотни кораблей. Некоторые плыли из самой Австралии – провести столько недель в море и потерпеть крушение у самого входа в Ла-Манш! То есть там и раньше был маяк, но он был старый. Его захлестывало волнами.
Тела покачиваются на волнах, волосы утопленников струятся по воде. Два перла там, где взор сиял
[35]. Она ежится.
– Кузина Алли, честное слово, я совсем забыл. То есть, конечно, не забыл. Простите, пожалуйста.
Он смущенно ерзает, разом становясь лет на пять моложе.
– Ничего, Джордж. Ты ведь ее почти не знал. Рассказывай дальше о лекции.
Ей хочется сказать, что Мэй хотелось бы именно этого, чтобы его жизнь текла так, будто бы ее никогда и на свете не было, но она не решается. С чего бы им вдруг заговорить о забвении. И какая теперь разница, чего хотела бы или не хотела Мэй.
Он сглатывает.
– Хорошо. Простите. В общем, он построил маяк. Джеймс Дуглас построил маяк. А Том Кавендиш с ним работал. Они каждый день были на этой скале. Там даже никакую будку не построишь, им приходилось ездить туда каждое утро, в любую погоду. Они продумали форму каждого блока, они все смыкаются, до самого верха. Я покажу вам чертежи, кузина Алли, это что-то удивительное. Удивительно, как такое можно сделать. Вы даже не представляете, какие волны этот маяк сейчас выдерживает. То есть… Простите.
– Продолжай, Джордж. Я знаю, что море никуда не делось. Я так понимаю, ты теперь хочешь строить маяки?
Он поднимает глаза, снова став старше.
– Я только этого и хочу. И мне это по силам. Математика мне всегда нравилась. И вы сами знаете, какой я крепкий, я никогда не болею.
И это правда. С корью и температурой под сорок Джордж учился балансировать на спинке кровати, а потом, рассказывала тетя Мэри, его и вовсе пришлось наказать, чтобы он лежал в постели, а не катался по перилам, рискуя озябнуть. Алли считает, что ребенок знает сам, когда здоровье позволяет ему кататься по перилам. Вот уже несколько лет у него даже простуды не было.
– А что говорит твой папа?
Он опускает взгляд.
– В этом-то все и дело. Он говорит, что это наверняка обычная прихоть, и что в прошлом году я хотел стать моряком, и что я смогу этим заняться и после Кембриджа, если еще будет желание. Но так же нельзя. В Кембридже я просто потрачу три года впустую, а потом меня не возьмут в подмастерья, потому что я буду слишком взрослый. А инженерное дело я смогу изучать и тут, и в Эдинбурге, и в Абердине, и выучусь чему-нибудь полезному. Он говорит, инженерное дело – это не наука и насчет Кембриджа я потом всю жизнь буду жалеть, но я не буду! Это он пожалел бы, если бы не попал в Кембридж. Но честное слово, кузина Аль, искусство меня никогда особенно не интересовало, да и не силен я в латыни и тому подобном. Конечно, кое-как я бы справился, но, знаете, практические вещи мне всегда нравились больше, чем книжки. Это моя жизнь, а не его.
Алли кивает. Оба они могут быть правы, но она уже поняла, что люди быстрее учатся на своих ошибках, чем на чужих.
