Слишком стремительно? Согласен. Но на то были причины. Я только что бросил государственную службу и смертельно тосковал по старым добрым временам, когда мы вдохновенно мечтали о будущем и еще не были испорчены жизнью – или, по крайней мере, считали себя таковыми.
Мне казалось, на земле нет ни одного человека, который усвоил беспощадные уроки войны и не зачерствел душой. Да, мы стали честнее и даже, пожалуй, участливее – хоть и ведем себя при это грубо и неуклюже, – но кое-что навсегда утратили.
А Лавиния казалась чем-то вроде освежающего ветерка из старых добрых времен. Но дело было не только в этом. Когда о ком-нибудь говорят: «Он ничуть не изменился», мы усмехаемся: «Что за чушь, все меняются!» Но в случае с Лавинией это не было чушью.
Мы встретились на Мичиган-авеню: я продирался сквозь толпу пихающихся, идущих на красный людей, когда к моему локтю прижался чей-то черный рукав и звонкий голос произнес: «Ну надо же. Здравствуй, Кен». Я обернулся и увидел знакомую застенчивую улыбку, подернутые загадочной дымкой глаза.
Я опомниться не успел, как мы уже болтали о музыке елизаветинской эпохи – тема нашего последнего разговора у миссис Гроций в тридцать седьмом, – а еще спустя минуту шли куда-то рука об руку. Лавиния шагала широко, почти по-мужски, но все равно грациозно… вы понимаете, о чем я?
Безусловно, те десять лет, когда Лавиния колесила по миру, оставили на ней отпечаток. Чувствовалось, что она помудрела, в ней появилась таинственная глубина. Может, всему виной печальные истории о женихах, но мне казалось, что ее окружает почти осязаемый ореол романтической тоски. А еще в ней появилось что-то неуловимо-мрачное, даже зловещее.
Но что интересно, сущность ее не изменилась. Вся эта приобретенная мудрость напоминала роскошный черный плащ, украшенный изысканной вышивкой и бриллиантами, который придавал Лавинии еще больше очарования. Она могла запахнуться в плащ или скинуть его, но не переставала быть все той же невинной, неиспорченной, нетронутой девушкой.
Нетронутой в буквальном смысле: мне кажется, она была – и думаю, до сих пор остается – девственницей, хотя, вопреки расхожему мнению о девственницах, и не превратилась в дерганую даму со злым лицом и целым букетом непонятных болезней.
Я говорю это не только из-за ее легкого среднезападного пуританства и не только потому, что наши ласки всегда прерывались, едва начавшись. Нет, здесь было что-то еще. Думаю, она оставалась девственницей не только для того, чтобы оградить себя от нежелательных последствий, – девственность была ей необходима.
Помните, языческие жрицы отказывались подпускать к себе мужчин не потому, что считали физическую близость грехом, – они верили, что секс ослабляет их духовные способности, без которых невозможна связь с пугающими сверхъестественными силами, чья природа непостижима для простых смертных.
Но и это не все. Если честно, я думаю, что в глубине души Лавиния любила дразнить мужчин. Думаю, она питалась их неудовлетворенной страстью. Может быть, она разожгла безумное желание в Коннерсе Мэйтале и Фрице Норденфельте, а насытившись, просто… Но нет, мне следует держать себя в руках.
Как я уже сказал, через пять дней после нашей встречи мы объявили о помолвке. И тут же началась череда случайностей – точнее, оговорок, – итогом которой стала жуткая история с отравленным пуншем у миссис Гроций, имевшая ужасающие последствия.
Поначалу оговорок было немного. Помню, первую я услышал через пару дней после помолвки.
Мы с Лавинией сидели вдвоем в гостиной Саймсов и болтали о нашем совместном будущем, а потом незаметно перешли на политику. Лавиния, ярая либералка, вдохновенно вещала о правах и свободах, меня же, черт возьми, занимала сама Лавиния, а не всякие там политические теории. Поэтому в какой-то момент я попросту перестал вслушиваться в слова, слетавшие с желанных губ.
И вдруг мой слух резанула фраза: «…в марте пятьдесят второго».
Видимо, я тут же изменился в лице, потому что Лавиния резко замолчала и испуганно посмотрела на меня:
– О Кен, зря я это сказала.
– А что ты сказала?
– Разве ты не слышал?
– Я услышал только: «…в марте пятьдесят второго». Что ты имела в виду?
– А то, что было до этого, ты запомнил?
– Боюсь, что нет, – сознался я, чуть ли не краснея от смущения. – Я пожирал тебя глазами, думал о том, как было бы сладко тебя поцеловать и… Так о чем ты говорила?
– О, я так рада, – ответила она и, положив руки мне на плечи, исполнила мое заветное желание.
И март пятьдесят второго года тут же вылетел из моей головы.
Но теперь я о нем помню. И когда придет время, ни один заголовок, ни одно услышанное слово не ускользнет от моего внимания. Не знаю, как я пойму, что это ее происки, но, возможно, мне будет явлен знак.
Были и другие оговорки, подобные этой, но я пропускал их мимо ушей и, естественно, никак не связывал с давнишним экспериментом в гостиной миссис Гроций и рисунками Лавинии. Однако все эти неосторожно брошенные фразы накапливались в моем подсознании, вызывая смутное, нараставшее с каждым днем беспокойство. И вот наступил тот достопамятный вечер.
Важно и то, чем мы с Лавинией увлекались в те дни. Уже долгое время я вынашивал в голове один план, но никак не мог воплотить его в жизнь. Дело в том, что я хотел посмотреть настоящий Чикаго. Не ночные клубы и театры и уж точно не парки и музеи, а нечто гораздо более серьезное.
Внутренняя кухня – вот что действительно привлекает меня в больших городах. Я люблю собственными глазами наблюдать, какими путями попадают в город гигантские контейнеры с едой и топливом; я хочу знать, кто отдает приказы, кто их выполняет, каковы тонкости процесса. Сортировочные станции, склады, оптовые рынки, длинные, цепкие щупальца транспортной системы, суды и тюрьмы – вот что мне интересно.
Мне нравится думать, что город – это исполинское существо из камня и стали, а люди – кровь, бегущая по его венам. Существо дышит, питается, переваривая нужное и выплевывая ненужное, ставит хитроумные ловушки для нежеланных гостей.
Лавиния с восторгом восприняла мой план и вызвалась составить мне компанию, что обещало сделать путешествие еще более восхитительным.
В тот вечер мы изучили Максвелл-стрит, где на парковках вместо автомобилей стоят лотки, а утром собирались отправиться чуть южнее – на экскурсию иного рода. А между делом заглянули на вечеринку к миссис Гроций.
Скажу сразу: мы так и не выяснили, кто подмешал в пунш всякую дрянь, да это и не важно. Отмечу лишь, что дело свое он знал прекрасно: видимо, добавил водки, апельсинового кюрасао и дополнительную порцию фруктового сока. Важно другое: на той вечеринке Лавиния впервые в жизни напилась.
А вечеринка, к слову, была грандиозной.
Здесь собрались все влиятельные знакомые миссис Гроций, разве что отца Лавинии не хватало. Особенно хорошо были представлены такие сферы, как искусство, журналистика и государственная служба. Что до политических взглядов собравшихся, то они поражали своим разнообразием – радушие миссис Гроций не ведало идейных границ.
