Везти Джейми в лечебницу выпало мне. Чувствуя, что он распространяет – именно так это ощущалось – невидимые споры безумия, я сторонился его. Я вспомнил, как он назвал зеленый цветом Элис, и понял наконец, что означал его зеленый галстук.
Не знаю, понимал ли это он сам. Я до сих пор думаю: вряд ли Джейми отдавал себе отчет в том, что все несчастья вокруг него – последствия сидевшего в нем вируса.
Дорога была долгой, небо – безоблачным. Эта поездка стала предвестием нашей с Джейми последней поездки. Не успели мы сесть в машину, как он взглянул на небо и заявил, что мой цвет – голубой. Меня передернуло, но я не стал забивать этим голову. Только подумал, что художники способны подмечать удивительные вещи. Джон Сарджент однажды написал портрет женщины, и врач, никогда не встречавшийся с ней, диагностировал по нему психическое расстройство. Вскоре диагноз подтвердился.
Затем Джейми, ударившись в тоскливое и отчасти ироничное самосожаление, рассказал о трагической кончине своей жены в нью-йоркской больнице и множестве друзей, которые сошли с ума либо покончили с собой.
Он наверняка не сознавал, что дает мне пищу для размышлений и исследований на многие годы вперед.
В то же время я начал смутно понимать принцип, по которому распространялся переносимый Джейми вирус. Теперь я прекрасно понимаю его.
Не будь этого принципа, распространение безумия, о котором я рассуждаю, объяснялось бы простым колдовством – как некогда объясняли колдовством привычные заболевания.
Но стоило изобрести микроскоп, как ученые открыли микробов, которые и были причиной заражения.
Причиной же умопомешательства, по крайней мере у шизоидов, являются фантазии. Мечты, иллюзии, сны наяву – последние особенно сильны и опасны.
Джейми пробуждал и поощрял романтические фантазии во всех женщинах, которых встречал. Те любовались им, внимательно слушали его и теряли себя в грезах о любви, сцене, семье, карьере, жертвуя при этом своей безопасностью и положением в обществе. А Джейми в ответ не делал ничего. Ничего отважного, ничего безрассудного, жестокого или похотливого. Не сомневаюсь, что у них с Элис не дошло до постели. Джейми просто бросил ее в подвешенном состоянии.
В мужчинах он пробуждал мечты о славе, о приключениях и достижениях в области искусства, не сопоставимых с их возможностями. Они бросали работу, учебу, теряли всякое благоразумие. Так случилось и со мной, но я вовремя заметил ловушку и выбросил краски.
Однако в некотором смысле я запутался в сетях Джимми сильнее других, ведь я один почувствовал исходящую от него угрозу и осознал, что обязан изучить ее и во что бы то ни стало обезвредить.
Да, все это я стал осознавать по дороге из Малибу в психиатрическую лечебницу. В тот день я получил весьма конкретную улику, обличавшую Джимми, но полностью осмыслил это лишь через несколько лет.
Когда Джейми устал от болтовни, он закрыл глаза и задремал в кресле рядом со мной. Через некоторое время он заерзал и принялся ритмично, в такт колесам и двигателю, бормотать стишки. Не знаю, что творилось у него в голове, – творческий процесс порой выражается в удивительной форме. Я прислушался и вскоре разобрал слова. Он повторял одно и то же. Вот что я услышал:
Бет была серой, коричневым – Джек,
Лиловая Дотти уснула навек.
Ганс был алым, черной – Венди,
Синий Кит давно уж сбрендил.
Ну и чушь! Но тут я вспомнил, что мой цвет – голубой.
Проснувшись, Джейми захотел узнать, что делал во сне.
– Ничего, – сказал я.
Кажется, ответ его удовлетворил. До лечебницы было уже рукой подать.
Визит Джейми не пошел Элис на пользу. Когда ее в следующий раз отпустили домой, она была все так же оторвана от реальности и до безобразия растолстела. С тех пор я стал следить за каждым шагом Джейми, узнавал, где он был и с кем встречался, фиксировал все, что он говорил и делал. Я регулярно общался с ним и еще чаще – с его друзьями. Я буквально следовал за ним по пятам. Отец злился и печалился из-за того, что я «бесцельно трачу свою жизнь». Он остановил бы меня, но после случая с Элис боялся вмешиваться в жизнь детей. Мы могли, как яйца, разбиться и протухнуть от неосторожного обращения. Разумеется, он не знал, чем я занимаюсь. Джейми тоже вряд ли догадывался. Мое любопытство он считал приемлемым и отчасти забавным, однако время от времени я ловил его подозрительные взгляды.
За пять лет я собрал достаточно доказательств, чтобы выдвинуть Джеймсу Бингему Уолшу добрый десяток обвинений в распространении безумия. Я узнал, что у Джейми был младший брат, который идеализировал его, во всем подражал ему и свихнулся еще до двадцатилетия… Узнал о его первой жене, уже через год после свадьбы угодившей в психушку. О Гансе Годбольде, который оставил семью и должность директора крупной химической фирмы, чтобы стать поэтом, но уже через полгода вышиб себе мозги в Панаме. О Джеке Уиллисе, Ките Элландере, Элизабет Хантер, Бренде Силверстайн, Дороти Уильямсон… о «цветных людях» – алых, черных, синих, коричневых, серых, лиловых… Я хорошо запомнил тот стишок, что Джейми повторял в машине.
Отдельными людьми дело не ограничивалось. В пользу моих выводов говорила и статистика. В тех местах, где бывал Джейми и где мне удавалось раздобыть необходимые данные, наблюдался небольшой, но очевидный рост психических заболеваний. Не сомневайтесь, Джейми Бингем Уолш сполна заслужил прозвище Шизик Джимми.
И вот, когда мне удалось собрать неопровержимые, полностью удовлетворявшие меня доказательства, я взял на себя роль прокурора, судьи, присяжных и палача в одном лице. Я доставил заключенного – по случайности надевшего зеленый, цвета Элис, галстук, что весьма меня обрадовало, – в каньон Латиго, где тот бросился с обрыва.
Во всей этой истории меня смущает лишь моя непоколебимая убежденность в том, что Джейми был гением. Он мастерски повелевал цветами и, осознанно или нет, людьми. Жаль, что он оказался слишком опасным, нельзя было оставлять его в живых. Порой я думаю, что все «великие люди» таковы – они создают фантазии, заражающие и разрушающие умы окружающих. Даже самые благородные и сострадательные из них разносят заразу. В годы Гражданской войны главным переносчиком был тот пожилой меланхолик, терзаемый тоской человек, от которого однажды пришлось прятать ножи, – Авраам Линкольн. Почему такие, как он, не оставят простых людей в покое, не дадут нам самим заботиться о своем счастье и благополучии, строить планы, радоваться успехам и чувствовать себя в безопасности, зная, что мы никому не интересны? Зачем внушать нам убийственные великие мечты?
Пусть у меня и не возникло проблем с полицией и законом, я все же не вышел из этой передряги целым и невредимым. Мой замысел оказался трудным для одиночки; слишком велика была ответственность, которую я на себя взвалил. Это не прошло бесследно. За минувшие годы мои нервы вконец расшатались. Поэтому я теперь в этом… ну, в доме отдыха. Наверное, останусь здесь надолго. Я так зациклился на своей задаче, что теперь не в состоянии толком заботиться о себе.
