– Верно, – подтвердил я.
– О да, – вторила мне Вики.
– Было ощущение, – продолжал Франц, – будто эта штуковина, возникшая где-то у меня в глазах, в голове, располагалась при этом и далеко на горизонте – я имею в виду, на утесе. Каким-то образом она являлась одновременно субъективной – существуя в моем сознании, и объективной – наличествуя в материальном мире, или же… – тут он помешкал и понизил голос, – или же имела отношение к некой более основной, более изначальной и менее органической области, нежели материальный мир и сознание.
Почему не может существовать каких-то иных типов пространства, помимо тех, что мы знаем? – продолжал он, будто бы оправдываясь. – Неких иных закоулков в пещере Вселенной? Одних пространственных измерений люди уже ухитрились выдумать и четыре, и пять, и более! Как ощущается, на что похоже пространство внутри атома, или пространства между галактиками, или за пределами любых галактик? О, я прекрасно понимаю, что вопросы, которые я задаю, для большинства ученых просто нонсенс – это вопросы из тех, сказали бы они, к которым не применимы ни эксперимент, ни логика, – но ведь те же ученые не способны дать даже намека на ответ, где и в каком виде существует пространство сознания, каким образом студень из нервных клеток способен поддерживать необъятный пламенеющий мир внутренней реальности, – они отговорятся под предлогом (вполне по-своему законным), что наука имеет дело с вещами, которые могут быть измерены и на которые, что называется, можно указать пальцем, а кто способен измерить мысль или указать на нее пальцем? Но сознание-то как таковое все-таки существует – это основа, на которой все мы существуем и зародились, это основа, на которой зародилась сама наука, вне зависимости от того, способна она объяснить ее или нет, – так что лично для меня вполне допустимо предположение о существовании некого основного, первородного пространства, служащего мостом между сознанием и материей… и о принадлежности того, что мы видели, именно к такому пространству.
– А может, все-таки есть специалисты в подобной области, да только мы их выпускаем из виду, – совершенно серьезно сказала Вики. – Не ученые, а мистики и оккультисты или по крайней мере некоторые из них – честное меньшинство среди толпы мошенников. У вас в библиотеке есть их книги. Я узнала заглавия.
Франц пожал плечами:
– Лично я никогда не находил в оккультной литературе ничего, что можно было бы взять за основу. Понимаете, оккультизм, почти как литературные и киношные «ужастики», – это нечто вроде игры. Да и как большинство религий. Поверь в игру и прими ее правила – или условности рассказа или фильма – и испытаешь страх, или чего там тебе еще нужно. Прими мир спиритов – увидишь духов и побеседуешь с безвременно усопшим родственником. Прими рай – и обретешь надежду на вечную жизнь и помощь всемогущего Бога, работающего на твоей стороне. Прими ад – и столкнешься с дьяволами и демонами, если это то, что тебе надо. Прими, пусть даже с чисто литературными целями, колдовство, друидизм, шаманизм, волшебство в каком-то ином современном варианте – и получай оборотней, вампиров, стихию неведомого. Или поверь в таинственное влияние и сверхъестественное могущество могилы, старинного дома или изваяния, мертвой религии или старого камня с полустертыми надписями на нем – и вот тебе нечистая сила все того же общего сорта. Но я думаю про тот страх – который, пожалуй, больше опасливое изумление, – что лежит за пределами любой игры, что свободен от любых правил, не подчиняется никакой созданной людьми теологии, не поддается никаким чарам или защитным ритуалам, что бродит по миру невидимым и бьет без предупреждения, куда только пожелает, во многом подобно (хотя и устроен совсем по-иному) молнии, или чуме, или вражеской атомной бомбе. Про тот страх, ради защиты от которого и ради того, чтобы забыть о нем, и было возведено все здание цивилизации. Страх, о котором ничего не поведают никакие человеческие знания.
Я встал и подошел ближе к окну. Звезд на небе почти не прибавилось. Я попытался разглядеть гранитный уступ напротив, но он скрывался за отражениями в оконном стекле.
– Может, и так, – отозвалась Вики, – но парочку этих книг мне все равно хотелось бы пролистать заново. По-моему, они как раз над письменным столом.
– Как называются? – спросил Франц. – Я помогу найти.
– А я пока прогуляюсь по «палубе», – бросил я как можно небрежней, двигаясь в противоположную сторону.
Ответа не последовало, но у меня было чувство, что внимательные взгляды проводили меня до самых дверей.
Как только я толкнул от себя дверь, что потребовало определенного волевого усилия, и прикрыл ее за собой, до конца не захлопывая, что тоже далось не без труда, я начал сознавать две вещи: во-первых, что на улице гораздо темней, чем я ожидал, – широкое окно гостиной скрывалось за углом стены и бросало лишь слабый отсвет на узенькую площадку перед обрывом, а не считая звезд, других источников света здесь не было, и во-вторых, что темнота, как я обнаружил, вселяет чувство уверенности.
Причина этого была вполне очевидной: испытанный ранее страх ассоциировался с солнцем, с ослепительным солнечным светом. Теперь я был от него в безопасности; хотя если бы кто-то невидимый вдруг зажег у меня перед лицом спичку, результат мог оказаться совершенно непредсказуемым.
Короткими шажками я двинулся вперед, нашаривая вытянутыми руками поручень.
Я прекрасно понимал, зачем вышел из дома. Я хотел испытать свою храбрость, бросив вызов этой штуковине, какой бы она ни была – иллюзорной, реальной или какой-то еще, гнездящейся внутри нашего разума или вне его или же способной каким-то образом, как предположил Франц, существовать в обеих этих областях одновременно. Но, помимо этого, как я сознаю теперь, уже присутствовало и начало очарования.
Наконец мои руки коснулись поручня. Я вперился взглядом в черную стену напротив, то отводя глаза, то всматриваясь снова, как делаешь, когда пытаешься получше рассмотреть звезду или какой-то неясный предмет в темноте. Через некоторое время мне удалось разглядеть огромный белесый уступ и несколько скал над ним, но минуты через две я убедился, что если и дальше буду шарить взглядом по окутанным тьмой камням, то прыгающих по ним черных теней насмотрюсь хоть отбавляй.
Я поднял взгляд к небу. Млечного Пути еще не было, но он должен был показаться совсем скоро, звезды разгорались так ярко и густо, как никогда не увидишь в затянутом смогом Лос-Анджелесе. Прямо над обведенным россыпью звезд темным силуэтом скалистой вершины напротив я нашел Полярную звезду и расходящиеся от нее ломаные цепочки Большой Медведицы и Кассиопеи. Внезапно я словно всем телом ощутил объем атмосферы, безбрежность расстояния между мной и звездами, а потом – будто обрел вдруг способность проникать взглядом во все стороны одновременно – ощутил вокруг себя Вселенную, с каждым мигом все больше отдаваясь этому невероятно притягательному чувству, которое поглотило меня подобно какому-то вязкому веществу.
Пролегшая позади меня безупречно скругленная выпуклость Земли около сотни миль вышиной закрывала собой Солнце. За толщей земной коры под моей правой ступней раскинулась Африка, под левой – Австралия, и дикой казалась мысль о страшно сжатой раскаленной материи, что пролегла между нами под холодной земной мантией – ослепительно сверкающем расплавленном металле или камне, где не было глаз, чтобы видеть их сияние, и не имелось даже миллионной доли дюйма свободного пространства, в котором мог перемещаться этот нестерпимо яркий, наглухо запертый свет. Я ощутил безмолвные мучения исковерканного льда у безжизненных полюсов, страшное давление воды в глубинах морей, слепое шевеление пальцев расползающейся во все стороны лавы, почувствовал, как тяжело ворочаются и осыпаются комочки сырой земли под упорно лезущими вглубь пытливыми отростками бесчисленного множества корней с копошащимися меж них червями.
