За этим последовал удар милосердия – сперва острая боль, как от укола двумя кинжалами, потом агония, паралич и, наконец, тьма и забвение.
* * *
Дверь приоткрылась на четыре дюйма. Тонкая рука в белой замшевой перчатке до локтя пошарила по стене и выключила свет.
После этого дверь распахнулась полностью. В квартиру вошли трое красивых людей, встали в гостиной и опустили взгляд на тело Гибби.
– По-моему, он провалил наш эксперимент, – сказала Женщина.
– Боюсь, что да, – согласился Старик, оглядывая стены. – У него имелись все необходимые материалы, но он нашел им самое скверное применение.
Второй пожал плечами.
– Илубицел, – тихо позвала женщина, опустившись на колени.
В длинных волосах – там, где они прикрывали ухо и свисали на щеку – как будто загорелся огонек, после чего из шевелюры Гибсона Монзера выпутался паук. От него исходило изумрудно-оранжево-серебристое сияние. Женщина положила на ковер руку – ладонью вверх, и когда паук резво побежал к ней, сияние замерцало, словно он был не паук, а светлячок.
– Ох уж эти фокусы… – с легким пренебрежением проворчал Второй.
– Hab’ ein Spinne, – тихонько усмехнулся Старик.
Забравшись на пальцы, затянутые в белую замшу, паук уже не сиял, а слегка поблескивал в свете, проникавшем в гостиную из прихожей. Так поблескивает окруженный топазами изумруд.
Старик и Второй вышли. Женщина выпрямилась, уронила паука в глубокое декольте и последовала за спутниками. В дверях она остановилась. Обнаженные плечи вздрогнули.
– Перестань! – хихикнула она. – Мне щекотно.
Дэлоуэй жил в старом прицепе, у нефтяной скважины. Прицеп стоял на берегу венецианского канала, неподалеку от кафе «Черная гондола», в пяти кварталах от площади Святого Марка.
Точнее, он жил там, пока не прошла мода на интеллигентов-затворников. Потом его охватила жажда странствий, и он отправился куда глаза глядят. Это версия полиции. Мои рассказы о необъяснимых страхах Дэлоуэя и намеки на загадочную силу, которой он боялся, всерьез не восприняли. Даже вещественные доказательства отвергли.
Я же верю – особенно по ночам, вспоминая его сны о Черном гондольере, – что Дэлоуэя забрали против воли в какое-то неизвестное, жуткое место.
Мелкий канал заполняется водой только во время коротких зимних ливней. В другое время его усыпанное ржавыми банками и почерневшей бумагой каменистое дно видно как на ладони. В стародавние, ныне кажущиеся сказочными дни по нему ходили гондолы. До сих пор сохранился горбатый мостик, настолько узкий, что две машины не разъедутся. Собираясь к Дэлоуэю, я всегда переезжал этот мостик, и мне приходилось притормаживать и сигналить, предупреждая встречных водителей. Въезжая на крутой мост и слетая вниз по пыльному склону, я чувствовал себя словно на американских горках. Сверху открывался вид на тесно поставленные бунгало, прицеп Дэлоуэя среди сорняков и черное приземистое сооружение позади него, которое неизменно появлялось в его кошмарах, – вышку над скважиной.
«Их ближайший пункт подслушивания», – говорил он за неделю до исчезновения, когда уже чувствовал себя загнанным в угол.
У Большого канала вид также плачевный. Изящные мосты Вздохов ныне пестрят дырами, из которых торчит арматура, вход на них перекрыт колючей проволокой – от мальчишек. Вдоль набережных видны нефтяные скважины. У некоторых еще уцелели вышки, а у тех, что ближе к жилым домам на побережье, вышки давно разобрали. Тем не менее все они с тихим постукиванием – местные жители не слышат его, настолько оно монотонно, – круглые сутки медленно высасывают залегающее под Венецией черное топливо, лениво покачивая овальными железными головами, словно динозавры или ослы на водопое, двигающиеся в ритме сонного осла из «Большого каньона» Ферди Грофе
[36]. Насчет сырцовой нефти у Дэлоуэя была странная теория, вокруг которой вертелись все его страхи и которая, несмотря на свою мрачную дикость, лучше всего способна пролить свет на его исчезновение.
На месте «Черной гондолы» когда-то был легендарный «Газовый завод», а теперь это простая кофейня для битников. Интерес представляет разве что тамошний гитарист, немытый и вечно пьяный. Этого чумазого парня с козлиной бородкой, чья рубашка всегда была грязнее, чем рабочий комбинезон углекопа, мы с Дэлоуэем частенько слышали поутру, когда он уходил (не уверен, что домой). Он тренькал на своей гнусавой гитаре «Сюиту техасского нефтяника» – подражание вышеупомянутому Ферди Грофе – или заунывно голосил жутковатую битническую балладу о Черной гондоле. Дэлоуэя гитарист раздражал, чем дальше, тем сильнее, а вот я находил его забавным и не видел злого умысла в его мяуканье. Разве что он мешал людям спать. Как бы то ни было, он тоже пропал, пусть и по другим причинам, нежели Дэлоуэй… Наверное. По крайней мере, Дэлоуэй не считал гитариста их агентом. Нет, их агент был куда более важной птицей.
Кстати, площадь Святого Марка на самом деле называется иначе, но очевидно, что полвека назад ее постарались расположить внутри города так же, как ту, настоящую, на Адриатике. Перед барами и хмурыми лавчонками еще возвышаются портики, местами сохранились даже подлинные венецианские колонны, ныне выкрашенные в розовый и голубой, – возможно, вы видели их в фильме ужасов «Беспамятство», где за симпатичной, но чокнутой мексиканкой среди всех этих портиков и колонн гоняется автомобиль.
И разумеется, находится эта Венеция не в Италии, а в США – в Калифорнии. Некогда милый прибрежный городок, воплощение безумной мечты о копировании Венеции со всеми ее каналами, мостами и портиками на побережье Тихого океана, стал теперь одним из многочисленных районов Лос-Анджелеса.
Хотя напускной и гротескный романтический ореол этой Венеции был по-детски невинным, в городке укоренилась некая зловещая сила, пугавшая Дэлоуэя. Царство грез, не только радужных, но и мрачных, которые и доконали моего друга.
На рубеже веков новенькая Венеция привлекала киношников, торговцев недвижимостью, пожилых фермеров и моряков из Сан-Педро. Они приезжали покататься на подлинных гондолах, управляемых актерами-итальянцами, поесть экзотических спагетти, пошалить со своими подругами – которые с легкостью меняли широкополые шляпы и длинные платья на смелые, открывавшие руки купальники, короткие юбки и черные чулки, – потратить стопки зеленых банкнот за игровым столом и погонять в кабриолете на колесах с проволочными спицами по Спидвею, ныне превратившемуся в тесную извилистую улочку.
Затем киношники и прочие богатеи переместились в Редондо, Лагуну и Малибу, а в Венеции нашли нефть и стали повсюду бурить скважины. Несмотря на прилив денег, игорный бизнес пришел в упадок. Из азартных игр популярность сохраняло лишь бинго для домохозяек. Лос-анджелесская полиция десять лет до изнеможения боролась с этой порочной забавой, пока Лос-Анджелес не вытянул свои щупальца и не прибрал Венецию. Бинго тут же настал конец, всю Венецию застроили пляжными домами, пляжными квартирами и пляжными хижинами, а также заведениями вроде молелен, клиник клизмотерапии и «Дома для престарелых мамаши Голдберг». Венецию пока еще нельзя было назвать пляжной трущобой, но она определенно двигалась в этом направлении.
