Есть еще каньон Потреро, оставшийся после землетрясения разлом, что проходит сквозь фешенебельный район Пасифик-Палисейдс. Спуститься в него не получится: стены слишком круты и там, где не обваливаются, покрыты зарослями толокнянки, сумаха и падуба. Почти неприступный каньон Потреро служит домом черным лисицам, койотам и грозным ястребам и дремлет, не обращая внимания на светлые современные здания, выстроенные вокруг него. Как там у Кольриджа? «Расщелина по склону ниспадала… под бледною луной… пленительное место!»
Кроме того, вы можете в ясный день взглянуть на Тихий океан и овеянный загадочным, романтическим ореолом остров Санта-Барбара: двести восемнадцать тысяч акров, не считая Санта-Каталины с ее пятьюдесятью пятью тысячами, признанными закрытой территорией то ли по правительственному указу, то ли по чьей-то прихоти.
Даже земля Южной Калифорнии, состоящая из осадочных пород, лишенная плотного каменистого каркаса, кажется, пропитана необъяснимыми энергиями, чуждыми геологически стабильным зонам. Волей-неволей поверишь в теорию Дэлоуэя о разумной, истово защищающей свои тайны нефти. Ежегодно здесь случаются обвалы и сели, уносящие машины и постройки. Порой дома просто проваливаются под землю. В 1958 году на Тихоокеанское шоссе обрушился целый холм в сотню футов высотой; расчистка шла полгода, грузовики круглосуточно перевозили камни и песок, чтобы проложить объездную дорогу.
Еще недавно эту дорогу называли шоссе Рузвельта, но теперь это шоссе Кабрильо или даже El Camino Real – «королевская дорога». В погоне за эффектными названиями улицы получали вместо испанских названий английские, потом итальянские, потом опять испанские, а кварталы именовались то «палисадами», то «высотами», то «холмами», то «акрами», то «ривьерами», то «месами», то «кондоминиумами». По злой иронии судьбы, в Южной Калифорнии даже история может поворачивать вспять.
В начале века сюда хлынул поток настоящих и мнимых теософов, медиумов и оккультистов. Многих манили неведомые здешние силы – не меньше, чем роскошный цыганский табор киноделов, деньги пенсионеров и здоровый климат, который в те годы немного портили промозглые западные ветра и засушливая, постоянно горевшая Санта-Ана; теперь к ним прибавился смог. Здесь собирались оккультисты всех мастей: сектанты движения «Я есмь», поклонявшиеся неким Вознесенным Владыкам и закатывавшие дорогие вечеринки, босоногие последователи Кришны Венты, постоянно появлявшиеся в местах крупных происшествий и наконец устроившие 7 декабря 1958 года взрыв в Бокс-Кеньон, в результате которого погибли десять человек, включая, предположительно, их лидера. Сюда приходили розенкрейцеры и теософы, в том числе Кэтрин Тингли, Анни Безант и их последний Мировой Учитель Кришнамурти, который по сей день живет в Охай-Вэлли. Возвышенные участники Содружества самореализации, основанного Парамахансой Йодагандой: тело его, по утверждению патологоанатомов, после смерти не разлагалось более двадцати дней. Эдгар Райс Берроуз, который перенес прекрасный теософический мир на Марс и чье творчество теперь увековечено в названии одного из районов Лос-Анджелеса – Тарзана. Фанатики летающих тарелок, устраивавшие фестивали в пустыне, и даже распрекрасная Глория Ли, жадно ловившая послания человека с Юпитера. И так далее и так далее.
Поэтому, когда Дэлоуэй стал делиться со мной своими опасениями и убеждениями насчет черных нефтяных призраков – аколитов, агентов, амебоподобных гуманоидов, как их ни назови, – мне понравилась эта идея, хотя до конца я в нее не верил. Господи, если призраки существуют, то где, как не в Венеции? Призраки индейцев и тех, кого индейцы звали «древними», призраки матросов Кабрильо, открывшего этот берег в 1592 году и умершего на продуваемом всеми ветрами Сан-Мигеле к западу от острова Санта-Барбара. Призраки миссионеров и жертв мексиканских бандитов, призраки испанцев и янки, призраки золотоискателей и самозваных борцов с преступностью, анархистов и штрейкбрехеров, игроков, гондольеров, всех, кто гонялся за мечтой. А мечты возвращались. На болотистой южной окраине Венеции недавно построили гавань для яхт со всевозможными удобствами, фешенебельными прибрежными апартаментами и домами – осталось только заманить сюда покупателей и дождаться, пока те не обуздают здешние бурные волны. Предлагают даже соединить гавань со старыми каналами, чтобы те очистились и круглогодично заполнялись водой, и вернуть на них гондолы. По иронии судьбы, одновременно с этим ведется настоящая судебная битва за разрешение на разработку прибрежных месторождений, за установку буровых платформ на тихоокеанском мелководье сразу за молами, ограждающими венецианские пляжи. Уэллсовские марсиане смогут войти в воду по грудь. В современном мире мечты и жадность обычно ходят рука об руку.
Поэтому я слушал, как Дэлоуэй пересказывает свои сны о Черной гондоле – точнее, сон, ибо он всегда был примерно одним и тем же, – и довольно серьезно относился к невероятной гипотезе о таящейся в недрах земли нефти и ее порождениях. Я перескажу историю его собственными словами, так, как запомнил их, услышав поздно вечером в тесном прицепе сразу после того, как мимо прошел пьяный гитарист. Дэлоуэй поведал ее под едва слышный шум волн и мерное постукивание качалки в нескольких ярдах от нас, за тонкой металлической стеной с маленьким полуприкрытым окном. Поведал так, что в мою голову закрались опасения о сверхъестественных черных созданиях, караулящих там же, снаружи, и подбирающихся все ближе.
– В начале сна я всегда сижу в Черной гондоле, – рассказывал Дэлоуэй. – Лицом к носу, держась за борта. Похоже, я только что вышел из прицепа и ступил на борт, но точно не помню. Мы уже на канале, доверху заполненном водой, плывем в сторону Большого канала. Моя одежда в нефтяных пятнах, но я не знаю, где измазался. Стоит глубокая ночь. Фонари не горят. Света хватает лишь на то, чтобы очертить силуэты домов. В окнах темно, я вижу лишь редкие проблески – не ярче фосфоресцирующего свечения возле мола летней ночью, когда туда прибивает много водорослей и дохлой рыбы. Но этого свечения достаточно, чтобы я видел легкую рябь на воде. Гондола самая обыкновенная, узкая, со вздернутым носом, только черная, непроницаемо-черная. Свет от нее не отражается. Ведь слово «гондола» еще означает вагонетку для угля. Они ходят по рельсам, а я частенько катался на товарных поездах. Возможно, здесь есть какая-то связь. Я слышу взмахи и легкий плеск, когда гондольер отталкивается от дна шестом. Звук такой же ритмичный, как стук качалки. Но я не осмеливаюсь взглянуть на гондольера! Я застыл, до смерти напуганный и безмолвным гондольером, стоящим у меня за спиной, и пунктом назначения. Я еще крепче вцепляюсь пальцами в борта. Наяву я иногда пытаюсь представить, как выглядит гондольер, каким он предстанет мне, если я наберусь смелости взглянуть. Я представляю тощую фигуру высотой семь футов. Он сутулится и нагибает голову в капюшоне. Одежда плотно прилегает к телу. На ногах – остроносые сапоги. Большие руки с длинными пальцами крепко держат шест. Он полностью черный – не такой, как гондола, а блестящий, будто намазанный маслом, с зеленоватым отливом. Адский водяной, выплывший из нефтяного океана. Но во сне я даже не помышляю на него смотреть. Мы сворачиваем на Большой канал и движемся к гавани, но ни там, ни на Плая-дель-Рей не горят огни. Ярких звезд тоже нет, а те, что есть, едва заметно поблескивают. Я ищу взглядом огни взлетающих из аэропорта самолетов. Даже одна пара в небе над морем, красный с зеленым, успокоила бы меня. Но я ничего не вижу. Вокруг стоит резкий запах нефти. Часто ли мы чувствуем во сне запахи? Я – только в этих снах. Мы проходим под двумя мостами. Свечения хватает, чтобы разглядеть их изгибы, следы разрушений, торчащие куски бетона с арматурой. Запах усиливается. Наконец я замечаю перемену в нашем движении. Рябь не становится сильнее, глухой стук шеста продолжается все в том же ритме, но гондола на два-три дюйма оседает в воде. Я гадаю, что происходит. В гондолу никто не садился, ни до меня, ни после. Я шарю ногой по дну – сухо, ни капли воды. Но гондола оседает. Почему? Запах становится еще сильнее, удушливее. Гондола продолжает опускаться; кончики моих пальцев за бортом погружаются в воду. Точнее, не в воду. Я сознаю, что вокруг нас – нефть. Или, как минимум, плотная нефтяная пленка на поверхности воды. Чем плотнее она становится, тем глубже опускается гондола.
