Сезон, о котором я говорю, дошел до знакомой точки, когда пьесы идут как по маслу, все устали больше, чем им кажется, и нарастает беспокойство. Роберт Деннис, наш инженю, писал роман из театральной жизни (как говорил сам) по утрам в гостинице – вставал в семь, чтобы корпеть над своей прозой: так утверждал наш Роберт. Бедняга Гатри Бойд снова запил – и пил слишком много после двух месяцев воздержания, которое всех потрясло.
Фрэнсис Фарли Скотт, наш ведущий актер, начал намекать, что в следующем году собирается создать собственную труппу с шекспировским репертуаром, вел заговорщицкие беседы с Гертрудой Грейнджер, нашей ведущей актрисой, украдкой отводил нас в сторонку, одного за другим, делал расплывчатые предложения, не называя точного размера жалованья. Ф. Ф. одних лет с Боссом (разумеется, тот – главная звезда нашей труппы), и у него нет особых талантов, кроме самовлюбленности и несколько напыщенной, но довольно эффектной манеры игры. Он тучен, как оперный тенор, и практически лыс. Он возит с собой тридцать накладок из волос всех цветов, от рыжего до черного с проседью, и меняет их с бесстыдной небрежностью – в реальной жизни, а не на сцене. Ему плевать, что труппе прекрасно известно о его разноцветных нашлепках, ведь мы – часть его иллюзорного мира, и он твердо уверен, что местные театралки, которых он обхаживает, ничего не замечают или, по крайней мере, прощают обман. Однажды он прочел мне лекцию о тонкостях выбора нужного оттенка в зависимости от того, какую даму необходимо пленить – ее собственного возраста, цвета волос и так далее.
Ф. Ф. каждый год планирует основать собственную труппу – это всегда происходит с ним в середине сезона, – и каждый год это кончается ничем, ибо он столь же ленив и непрактичен, сколь тщеславен. Тем не менее Ф. Ф. верит, что способен сыграть любую роль в шекспировской пьесе, а в случае крайней необходимости – и все роли разом; возможно, его амбиции полностью удовлетворит только та труппа, в которой он будет единственным актером, та, что исполняет шекспировский монолог; собственно говоря, Ф. Ф. не ленится делать лишь одно – играть как можно больше ролей в каждой пьесе.
Планы, которые Ф. Ф. строит каждый год, ничуть не беспокоят Босса – он не теряет надежды, что рано или поздно Ф. Ф. обратит свой гипнотический взор на него и хриплым шепотом предложит присоединиться к труппе Скотта.
А я, разумеется, надеялся, что Моника Синглтон наконец оставит попытки быть самой рафинированной инженю, которой доводилось играть в шекспировских пьесах (я полагал, что она повторяет роли даже во сне, но никак не мог утверждать наверняка), и начнет обращать на меня внимание, а не только пользоваться моей преданностью.
Но тут старуха Сибил Джеймсон купила доску Уиджа, и Моника, подстегиваемая Гертрудой Грейнджер, нехотя поставила пальцы на планшетку вместе с ними – «шутки ради». На следующий день Гертруда шепотом поведала некоторым из нас, что у Моники оказался самый потрясающий скрытый дар медиума, какой она встречала, и с тех пор девушка стала ярой поклонницей Уиджа. Бедная Моника! Полагаю, ей было совершенно необходимо сбросить гнет строгих шекспировских правил, который она на себя возложила, и очень жаль, что она сбросила его с доской, а не со мной. Хотя, если подумать, не стоило мне так обижаться на доску, ведь Моника могла сбросить гнет правил с Робертом Деннисом, что было бы намного хуже, хотя любовные пристрастия Роберта доселе остаются для нас загадкой. Кстати, любовные пристрастия Гертруды также вызывали у меня сомнения, и я испытывал муки неясной ревности, когда она завладела моей возлюбленной. Меня преследовал образ бесстыжих коленей Гертруды, которые прижимались к коленям Моники под доской Уиджа – к счастью, в присутствии костлявых коленей Сибил.
Фрэнсис Фарли Скотт, который также ревновал, поскольку новая игрушка отвлекла Гертруду от их ежегодного заговора, довольно ядовито заметил, что Моника, должно быть, из тех алчных девиц, которые стремятся завладеть всем, что попадает им в руки, будь то мужчина или планшетка. Реквик, впрочем, был уверен, что Гертруда и Сибил повторяли первые робкие движения пальцев Моники, подобно тому как искусные танцовщицы направляют партнера, делая вид, будто он ведет их, чтобы привлечь ее к своим занятиям и обрести товарку.
Порой мне казалось, что прав Ф. Ф., порой – что Реквик, а иногда я думал, что у Моники действительно есть сверхъестественный дар, хотя, вообще-то, я не верю в подобные вещи; это всерьез пугало меня, ведь такой человек может до конца своих дней предпочитать призраков живым людям. Моника, очень чувствительная и утонченная, со впалыми щеками, порой приходила в неописуемое волнение. Когда она касалась планшетки, ее взгляд становился совершенно пустым, будто разум спускался в кончики пальцев или выходил за пределы пространства и времени. Как-то раз неразлучная троица дала мне с помощью доски до неприличия точную характеристику. То же случилось и с другими членами труппы. Разумеется, как заметил Реквик, актеры прекрасно читают в чужих душах, если ненадолго отвлекутся от собственной персоны.
Три Странные Сестрицы несколько недель занимались тем, что давали нам характеристики и предсказывали будущее. А потом, заинтересовавшись переселением душ, принялись спрашивать доску и рассказывать нам, какими известными – в том числе печально известными – людьми мы были в прошлых жизнях. Я ничуть не удивился, услышав, что Гертруда Грейнджер была царицей Боудиккой
[44], Сибил Джеймсон – Кассандрой, Моника – кастильской королевой Хуаной Безумной, а позже – типичной пациенткой-истеричкой доктора Жане
[45] в клинике Сальпетриер. Эти подробности отчего-то сильно раздосадовали и напугали меня. Билли Симпсон – Реквик – был ювелиром египетской царицы Хатшепсут, а впоследствии – слугой Сэмюэла Пипса
[46]; услышав это, он тихонько засмеялся от удовольствия. Гатри Бойд был императором Клавдием, а Роберт Деннис – Калигулой. Я почему-то оказался Джоном Уилксом Бутом и Ламбертом Симнелом, что изрядно меня раздосадовало, поскольку я не видел никакой романтики – только повод для невроза – в том, чтобы убить американского президента и умереть в горящем амбаре или выдавать себя за графа Уорика, тщетно претендуя на британский трон, получить помилование (подумать только!) и остаток жизни прислуживать на кухне Генриха VII и его сына. То, что Бут и Симнел были в некотором роде актерами – плохими актерами, – разозлило меня, конечно, еще больше. Лишь много позже Моника призналась, что доска, наверное, сделала подобные выводы, потому что я выглядел ужасно «трагическим, опасным, сломленным». Подобное неожиданное откровение весьма мне польстило.
Фрэнсис Фарли Скотт тоже был польщен, услышав, что некогда был Генрихом VIII с его множеством жен. Вечером после представления он горделиво расхаживал в золотистой накладке, пока Гертруда, Сибил и Моника не объявили, что Босс – реинкарнация самого Уильяма Шекспира. От зависти Ф. Ф. немедленно уселся за реквизиторский стол, схватил перо и изобразил, как Шекспир сочиняет монолог Гамлета «Быть или не быть». Импровизация удалась, хотя сам Билли Ш., уверен, намного меньше хмурился, закатывал глаза и пробовал строчки на вкус. Когда Ф. Ф. закончил, даже Босс, который незаметно стоял в тени рядом с Реквиком, зааплодировал вместе с ним.
