К этому моменту я уже видел довольно неплохо – видел, как Фрэнсис Фарли Скотт и Джон Маккарти бок о бок топают к задней кулисе, из которой выходит Призрак. Они продолжали спорить шепотом. Причина была ясна: каждый считал, что Босс указал на него во внезапной темноте. Или, возможно, Ф. Ф. только притворялся, что так считает. Я чуть не зашелся в припадке истерического смеха, представив, как два Призрака выходят на сцену бок о бок. Затем история снова повторилась, и я увидел рядом с ними ту здоровенную фигуру в окутанном марлевкой шлеме. Должно быть, они тоже ее увидели и застыли на месте как раз перед тем, как я коснулся их плеч. Я быстро обошел их и протянул руки, чтобы легонько положить ладони на плечи третьей фигуры с намерением прошептать: «Гатри, с тобой все в порядке?» Очень глупо пугать своего товарища перед выходом на сцену, но страхи Моники и загадка местонахождения Гатри сделали меня безрассудным.
В этот миг Горацио ахнул: «Принц, смотрите: вот он!» – и Гатри выскользнул из моих пальцев на сцену, даже не повернув головы. Я задрожал: под грубой тканью плаща Призрака, перехваченного поясом, мои пальцы вместо широких плеч Гатри нащупали одну лишь пустоту.
Я быстро сказал себе, что плащ Гатри слегка отстал от его плеч и спины при движении, вот и все. Мне нужно было как-то объяснить все это. Я обернулся: Джон Маккарти и Ф. Ф. стояли перед темным реквизиторским столом. Мои нервы настолько расшалились, что я в очередной раз вздрогнул при виде их сдвоенного силуэта. Я на цыпочках прошел в кулисы авансцены и стал наблюдать за пьесой оттуда.
Босс все еще стоял на коленях, воздев свой меч эфесом вверх, подобно кресту, и читал длинный монолог, который начинается словами: «Да охранят нас ангелы Господни!» Под плащом Призрака, разумеется, ничего не было видно, и зеленая лампочка в шлеме по-прежнему не горела. В тот день он казался даже более пугающим из-за отсутствия этого небольшого театрального штриха – по крайней мере, мне. Чертовски хотелось увидеть испитое, морщинистое лицо Гатри и успокоиться. Правда, я еще мог видеть смешную сторону происходящего и представлять, как воинственный зять Гатри сердито шепчет окружающим, что Гилберт Ашер ужасно завидует его великому тестю и не разрешает ему открывать лицо на сцене.
Затем настал переход к следующей сцене, в которой Призрак уводит Гамлета с собой. Сцена полностью потемнела на пять секунд, пока опускался задник, и Призрак произнес свои первые слова: «Так слушай» и «Уж близок час мой, / Когда в мучительный и серный пламень / Вернуться должен я».
Если кто-то из нас переживал, что Призрак может переврать слова или невнятно пробормотать их под хмельком, теперь он мог быть совершенно спокоен на этот счет. Реплики прозвучали на редкость веско и эффектно. Я был почти уверен, по крайней мере сперва, что это голос Гатри, что ему удалось превзойти самого себя, создав атмосферу отдаленности, потусторонности и безнадежной отчужденности от всякого живого существа. В театре воцарилась мертвая тишина, и в то же время я чувствовал, как тихо бьются тысячи сердец, как мурашки ползут по тысячам спин… и знал, что Фрэнсис Фарли Скотт, чье плечо прижималось к моему плечу, дрожит.
Каждое слово Призрака, казалось, само было призраком и непостижимым образом повисало в воздухе на лишнее мгновение, прежде чем истаять в вечности.
Прозвучали великие строки: «Я дух, я твой отец. / Приговоренный по ночам скитаться…» – и я подумал: может быть, Гатри Бойд мертв, тело его лежит, никем не замеченное, между домом его детей и театром – что бы ни говорил Реквик и что бы ни видели все мы – и его призрак дает последнее представление. Вслед за этой мыслью, дикой и ужасной, явилась другая: эти и еще более жуткие фантазии обуревают сейчас Монику. Я знал, что должен быть рядом с ней.
И вот, пока слова Призрака срывались в темноту и парили в ней дивными черными птицами, я снова осторожно переместился на другую сторону сцены, пробравшись позади задника.
Справа от сцены все тоже застыли на месте и внимали Призраку – недвижные силуэты – не менее завороженно, чем Джон и Ф. Ф. Я сразу нашел глазами Монику: та отошла от распределительного щита и стояла, как-то сжавшись, рядом с большим прожектором, бросавшим тусклый синий свет на задник и в глубину сцены. Я подошел к ней, когда Призрак начал уходить, скользя вдоль края светового пятна, избегая лучей прожектора. Он произносил памятные последние строки еще более одиноким и потусторонним голосом, чем прежде:
Но теперь прощай!
Уже светляк предвозвещает утро
И гасит свой ненужный огонек;
Прощай, прощай! И помни обо мне.
Прошла секунда, другая, и тишина, одновременно и неожиданно, взорвалась двумя звуками: завопила Моника, а в передних рядах разразились громовые аплодисменты. Первыми, конечно, захлопали родственники и знакомые Гатри, но на этот раз их быстро поддержал весь зал.
Полагаю, это были самые бурные аплодисменты, которыми наградили Призрака за всю историю театра. По правде говоря, я никогда не слышал, чтобы ему рукоплескали: совершенно неподходящий момент для этого, как бы хорошо ни играл актер. Аплодисменты нарушили атмосферу и ход повествования.
Кроме того, они заглушили крик Моники, который услышали только я и несколько человек за моей спиной.
Сперва я подумал, что она закричала из-за меня, ведь я коснулся ее, как и Гатри, без предупреждения, по-идиотски, со спины. Но Моника не съежилась и не отпрянула, а повернулась и вцепилась в меня, продолжая цепляться, даже когда я оттащил ее вглубь кулис и Гертруда Грейнджер и Сибил Джеймсон прижались к ней, чтобы утешить, приглушив задыхающиеся всхлипы, и попытаться оторвать от меня.
К этому времени аплодисменты стихли. Босс, Дон и Джо силились доиграть испорченную сцену, а прожекторы понемногу разгорались, меняя цвет. Над Эльсинором брезжила заря.
Моника собралась с духом и быстро, шепотом рассказала нам, из-за чего кричала. Будто бы Призрак на мгновение ступил в пятно синего света, и она разглядела за покрывалом что-то похожее на лицо Шекспира. Ни больше ни меньше. В тот миг она была совершенно уверена, что это сам Шекспир, и никто иной, но позже засомневалась.
Я понял, что, когда слышишь нечто подобное, ты не отпускаешь восклицания, не приходишь в бурное возбуждение, да и в тихое тоже. Ты просто теряешь дар речи. Я трепетал от ужаса и снова злился на доску Уиджа. Я был потрясен до глубины души и одновременно испытывал детскую досаду, будто некий взрослый великан устроил беспорядок в моей игрушечной вселенной.
Похоже, Сибил и Гертруда также чувствовали что-то в этом роде. На мгновение мы словно устыдились происходящего, как и Моника, по-своему – и еще несколько человек, которые подслушали ее слова частично или полностью.
Я знал, что через несколько секунд нам придется перейти на другую сторону сцены, когда в конце первого акта опустится занавес и в зале загорятся огни. По крайней мере, я знал, что должен перейти. Но не слишком хотел это делать.
Когда занавес опустился под очередной взрыв аплодисментов в первых рядах и мы отправились на другую сторону сцены – Моника оставалась рядом со мной, и я продолжал крепко обнимать ее, – впереди кто-то из мужчин издал приглушенный крик ужаса, что встревожило нас и заставило поторопиться. Полагаю, на левую сторону одновременно пришли человек десять, включая, разумеется, Босса и всех, кто был на сцене.
