– Такое редко встретишь. Могу припомнить всего несколько часов, умевших различать ночь и день.
Риттер продолжил разыгрывать скучающего невежду.
– Полагаю, вот эти квадратики, на которых изображены фигуры и которые идут по циферблату в два с половиной круга, – шашечная доска?
– Шахматная, – поправил старик. – Между прочим, здесь ровно шестьдесят четыре квадрата, как на настоящей доске.
Риттер кивнул.
– Верно, вы просите за эту вещь целое состояние? – справился он небрежно.
Торговец пожал плечами:
– Всего тысячу долларов.
Сердце Риттера пропустило удар. У него в банке минимум в десять раз больше. Смешная цена за такую-то редкость.
Но он принялся торговаться, чтобы не потерять лицо. И даже бросил:
– Часы ведь наверняка не ходят.
– Зато стрелки на месте, – возразил старый прибалт со странно знакомой физиономией. – И шестеренки там есть, судя по весу. Значит, часы можно починить. Французская штучка. Глядите, вон шестиугольное отверстие для заводного ключа.
В итоге сошлись на семистах долларах. Риттер заплатил наличными пятьдесят – он всегда носил в кармане такую сумму на мелкие расходы, – а на остаток выписал чек. После звонка в банк продавец принял этот чек.
Часы упаковали в коробку, проложенную ватой. Риттер сунул коробку в карман пиджака и застегнул пуговицу.
Голова шла кругом. Часы Морфи, те самые часы, что сопровождали Пола Морфи всю его короткую жизнь, несмотря на растущую ненависть к шахматам; часы, которые он завещал своему французскому поклоннику и главному сопернику Жюлю Арну де Ривьеру; часы, что загадочно исчезли; самые лучшие часы на свете, – теперь они принадлежат ему, Риттеру!
Улица словно расплывалась перед глазами, душа пела, в реальность происходящего упорно не верилось.
Уже на пороге Риттер сообразил, что, оказывается, выписал чек не только на часы, но и на пешку-варвара, причем заплатил за серебряную фигурку пятьдесят долларов, не торгуясь.
Он вышел на улицу, ощущая одновременно восторг и изнеможение. Лица прохожих и зонты вокруг сливались в мутные пятна. Риттер не замечал капель дождя, но что-то не давало ему покоя.
Он остановился, очень осторожно переместил левой рукой тяжелую коробку заодно с пешкой, завернутой в бумагу, в карман брюк, а потом стиснул пальцы вокруг них. Так-то лучше, безопаснее.
Риттер остановил проезжавшее мимо такси и направился домой.
Пятна за окнами машины постепенно приобретали резкость. Он узнал итальянский ресторанчик «Римини», куда с недавних пор снова захаживал поиграть; вообще-то, пять лет подряд там проводился шахматный турнир, участвовать в котором Риттер прежде считал зазорным для человека своих лет. Этот турнир устраивал местный повар, одержимый шахматами, а хозяин ему потворствовал, и большинство игроков были молодые. Выделялись двое: высокая и угрюмая девушка (мысленно Риттер именовал ее Царицей) играла достаточно умело, а дружелюбный и громкоголосый адвокат-еврей (для Риттера – Распутин) играл неплохо и болтал не переставая. Поддавшись порыву, Риттер однажды все-таки присоединился к турниру, ибо это ничего не значило, не вынуждало нарушать собственное правило не играть всерьез. Старый конь борозды ничуть не испортил, он твердо занимал третье место после Распутина и Царицы…
Но теперь, когда появились часы Морфи…
С какой стати ему взбрело в голову, будто эти часы способны повысить его шахматное мастерство? Глупость же несусветная, все равно что верить в чудесные силы святых реликвий.
Коробка в кармане слабо вибрировала под пальцами, словно в ней пряталось большое живое насекомое – золотая пчела или золотой жук. Чушь какая-то, воображение разыгралось.
Стирф Риттер-Ребил (он всегда считал, что это имя идеально подходит шахматисту, ведь великие гроссмейстеры все поголовно носили диковинные фамилии – Эйве, Зноско-Боровский, Нотебоом, Дуз-Хотимирский
[54]) жил в однокомнатной квартире с ванной в пяти кварталах к западу от Юнион-сквер; квартира была битком забита папками и книгами, а стены везде, где имелось место, украшены портретами покойной жены, родителей и сына. С возрастом он все больше привыкал иметь перед глазами свидетельства прожитых лет. Одна картина изображала чудесный вид на океан и туманный пролив Золотые Ворота поверх моря городских крыш. Среди завалов проглядывали два шахматных столика с расставленными на них фигурами.
Риттер расчистил одну столешницу и поставил коробку с часами в ее центре. После короткой паузы, будто молча прочитав подобающую молитву (тут он мысленно хмыкнул), бережно извлек часы из коробки, а рядом поместил, развернув бумагу, серебряную пешку.
Потом протер очки и, время от времени поднося к глазам большую лупу, тщательно рассмотрел оба сокровища.
По внешнему краю циферблата часов шло кольцо из двадцати четырех квадратов – дюжина светлых чередовалась с дюжиной темных. На светлых квадратиках помещались фигуры, обозначавшие часы, в том самом порядке, как описывал старый прибалт. Черные – от полуночи до пяти, отделанные серебром и крошечными то ли изумрудами, то ли яшмой, что было заметно под лупой. Белые – от шести до одиннадцати, отделанные золотом и миниатюрными рубинами или аметистами. Риттер сразу вспомнил, что во всех описаниях часов говорилось: шахматные фигуры на них раскрашены.
Внутри внешнего круга на циферблате имелся другой, тоже из двадцати четырех квадратов-клеток.
А внутри второго круга был расположен третий – из шестнадцати клеток под центром циферблата.
Выше находилось окошечко с буквами «P. M.».
Стрелки остановились на 11:57 – за три минуты до полуночи.
Перочинным ножиком Риттер осторожно приподнял заднюю крышку часов. На ней присутствовали те же самые буквы, и внезапно он понял, что это инициалы Пола Морфи.
На внутреннем золоченом колпаке над шестеренками было выгравировано «France H&H»; старый прибалт и тут не солгал. Ниже – пришлось снова браться за лупу – виднелась изящная вязь: с полдюжины цифр, в основном семерки, разделенные косой чертой. Похоже, метки антикваров. Неужели Арну де Ривьер сдавал часы в ломбард? Или так поступали те, кому часы доставались после него? Ну да, всем известно, что шахматисты вечно нуждаются в деньгах. Кроме того, в колпаке было шестиугольное отверстие для заводного ключа. Риттер медленно вставил ключ и повернул, но чуда, разумеется, не произошло.
Он закрыл крышку и снова воззрился на циферблат. Шестьдесят четыре квадрата-клетки – дважды по двадцать четыре и еще шестнадцать. Этакая причудливая круглая шахматная доска. Помнится, ему доводилось как-то, раз или два, играть в цилиндрические шахматы…
