А еще говорили, будто бы Молл Сквайрз и доктор-француз всей правды о покойном не сказали. Доподлинно известно, что сердце Джоки пронзила тонкая игла, а обе руки были отхвачены по запястья. Супруга Лоутропа, Люси, была судима присяжными за убийство, и с той поры ее не видели. Молл Сквайрз утверждал, что дьявол, даровавший мастерство Джоки, оторвал оному его нечестивые руки. Однако ж иные полагали, что Лоутропа умертвили собственные куклы, выбравшие иглу оружием под стать своим размерам и сноровке. Многие вспомнили, как пастор Пенроуз поносил Джоки, вещая, что это не куклы, а сатанинские отродья и каждый, кто на них взглянет, осужден будет на вечные муки.
Я отложил брошюру. И какой вывод можно сделать из событий полуторавековой давности – слабых отголосков боязливого восемнадцатого века, предварявшего эпоху Просвещения? Особенно с учетом того, что текст явно писал охотник за сенсациями?
Правда, имена звучали странным образом похоже. Лоутроп и Лэтроп – это, без сомнения, всего лишь разные варианты написания. И Джок говорил, что имелись и другие доказательства кровного родства.
Статья разозлила: такое чувство, словно меня хотели запугать детскими страшилками о привидениях и гоблинах.
Я глянул на электрические часы и растерянно заморгал. Семь сорок пять…
* * *
Когда я пришел в театр, в холле уже столпились гомонящие зрители. В воздухе висел табачный дым. Едва я приобрел билет у печальной девушки возле двери, как меня окликнули. Я обернулся, узнал доктора Грендаля и сразу понял, что под блестящей лысой макушкой старого болтуна роятся мысли. После пары ничего не значащих фраз он наконец задал терзавший его вопрос:
– Виделся с Джоком по его возвращении из Лондона?
– Да, мы только поздоровались, – осторожно ответил я.
– И как он? – Внимательные глаза доктора поблескивали за стеклами очков в серебристой оправе.
– Слегка взволнован, – сказал я. – Малость не в себе.
– Предполагал услышать нечто подобное, – прокомментировал он, отведя меня в свободный угол. – Видишь ли, – продолжал доктор, – Джок окончательно свихнулся… Между нами, конечно. Он меня пригласил; я подумал, что нужен ему в профессиональном качестве. Но выяснилось, что он хотел поговорить о пигмеях.
Ничего поразительнее я не слышал.
– О пигмеях?
– Именно о пигмеях. Удивлен, да? Я тоже. В общем, Джока больше всего волновал вопрос, насколько маленьким может быть человек. Все спрашивал и спрашивал, встречались ли люди размером с куклу. Я ответил, что это в принципе невозможно: такими бывают разве что младенцы или эмбрионы. Затем он сменил тему. Хотел узнать о кровном родстве и наследовании определенных признаков. Его интересовало все об однояйцевых близнецах и тройняшках; видимо, считал меня кладезем информации, раз я накропал несколько монографий о редких случаях в медицине. Я старался отвечать как можно подробнее, но некоторые вопросы были уж совсем неадекватными. Управление материей силой мысли и все такое. Мне показалось, у него не все дома. Я так и сказал. На что Джок велел мне убираться. Забавно, да?
Ответить было нечего. Слова доктора Грендаля лишь усилили неприятные подозрения, которые я старательно выкидывал из головы. Я размышлял о том, что рассказать старому врачу, а что лучше оставить в тайне. Или разумнее и вовсе промолчать?
Люди двинулись из холла в зрительный зал. Мы перебросились с Грендалем парой незначительных фраз и последовали за толпой. Впереди проталкивался, что-то бормоча, толстяк – Луиджи Франетти. Очевидно, не совладал с искушением взглянуть на спектакль бывшего ученика. Он заплатил за билет, с презрением швырнув монеты, будто тридцать сребреников Иуде Искариоту, затем протопал в зал, сел и, сложив руки на груди, уставился на занавес.
В зале было человек двести – практически аншлаг. Тут и там взгляд натыкался на дам в вечерних платьях и мужчин во фраках. Делии не было видно, но я заметил Дика Уилкинсона, страхового агента.
За занавесом играла шарманка. Ее высокие звенящие звуки наводили на мысль о кукольном оркестре. Наши с доктором Грендалем места располагались с краю, но довольно близко к сцене.
В маленьком театре стемнело. Мягкий свет струился на красный шелк занавеса. Мелодия шарманки оборвалась на такой высокой ноте, как будто в механизме что-то сломалось. Тишина. Гулкий, мрачный удар гонга. Опять тишина. Затем раздался знакомый фальцет:
– Дамы и господа, для вашего увеселения куклы Лэтропа устроили представление. Итак, «Панч и Джуди»!
Сидящий позади меня Франетти фыркнул.
Половинки занавеса с шелестом разошлись, и на сцену, как чертик из табакерки, выскочил Панч. Он гортанно рассмеялся, принялся кривляться и осыпать зрителей злыми насмешками.
Это та же кукла, что я видел в мастерской Джока. Но есть ли в ней рука человека? Спустя несколько секунд я перестал волноваться. «Это всего лишь кукольный спектакль, – сказал я себе, – просто очень искусны действия кукловода. И это голос Лэтропа, неестественный кукольный фальцет».
Ирония в том, что «Панч и Джуди» часто ошибочно отождествляют с детскими сказками: некоторые эпизоды пьесы попросту омерзительны. Современные педагоги при ее упоминании в ужасе всплескивают руками. В пьесе «Панч и Джуди» нет ни капли волшебства и фантазии. Это рассказ о самом настоящем преступлении.
Панч – прототип изверга, такого ныне прозвали бы монстром с топором или душегубом с тяжелым оконным противовесом. Он убивает собственного ребенка, потому что тот постоянно вопит. Убивает без конца пилящую жену Джуди по той единственной причине, что она его бесит. Убивает врача, потому что не доверяет медицине. Убивает полицейского, который приходит его арестовать. Наконец, его бросают в тюрьму и приговаривают к смертной казни. Но и тогда ему удается обхитрить и, конечно, убить жуткого Джека Кетча – палача.
В конце концов за ним является сам дьявол, и в некоторых сценариях Панч убивает и его. И никогда творящего жуткие злодеяния Панча не покидает мрачное чувство юмора.
«Панч и Джуди» долго была одной из самых популярных кукольных пьес. Наверное, секрет ее успеха заключался в том, что маленькие зрители еще не настолько ограничены нормами морали, как взрослые, поэтому могли в открытую сочувствовать животному эгоизму Панча. Ведь легкомысленный, себялюбивый и жестокий Панч сам похож на избалованного ребенка.
Все эти мысли стремительно пронеслись в голове – обычные рассуждения на тему «Панча и Джуди». В этот раз ко всему прочему передо мной встал яркий образ Джока Лэтропа, наказывающего куклу.
Как я и сказал, начало пьесы обнадеживало. Но по мере развития сюжета все сомнения постепенно вернулись. Как по мне, движения кукол были слишком плавными и ловкими. Артисты вели себя чересчур естественно.
В «Панче и Джуди» постоянно кого-то лупят по голове. Куклы обычно держат дубинки обеими руками (кукловод зажимает предмет средним и большим пальцами). Но Джок Лэтроп придумал невероятное: его куклы управлялись с оружием почти как настоящие люди. Интересно, это какое-то особое приспособление или…
