Не один Папаша Мунш искал встречи с моей моделью, но, по-моему, он один втрескался в нее по-настоящему. Я видел, какие у него становились глаза, когда он рассматривал фотографии. В них появлялось этакое сентиментальное, мечтательное выражение. Мамаша Мунш уже два года как лежала в могиле.
Спланировал он все очень ловко. Какими-то совершенно незначащими фразами он заставил меня проболтаться, когда она приходит на съемку, и одним прекрасным утром притопал по лестнице за несколько минут до нее.
– Я пришел на нее посмотреть, Дейв, – объявил он.
Я и спорил с ним, и врал, и втолковывал, что он не знает, насколько серьезно она относится к своим идиотским требованиям. Предупреждал, что он нам обоим все испортит навсегда. Я даже, к собственному удивлению, пытался его вытолкать.
Он даже не возмутился, как поступил бы в любой другой ситуации. Только повторял:
– Но, Дэйв, мне обязательно нужно ее увидеть.
Хлопнула дверь парадной.
– Это она, – сказал я, понизив голос. – Скорей уходите.
Он не ушел, так что пришлось затолкать его в лабораторию.
– И чтоб ни звука, – прошептал я. – Я ей скажу, что не могу сегодня работать.
Я знал, что он все равно попытается посмотреть на нее и наверняка вылезет оттуда, но на что-то большее был не способен.
Шаги слышались уже на четвертом этаже. Но в дверях она так и не показалась. Я почувствовал тревогу.
– А ну-ка убери оттуда этого засранца! – тявкнула она из-за двери. Не очень громко, самым своим обычнейшим голосом.
– Поднимаюсь еще на этаж, – объявила она. – И если этот толстопузый засранец немедленно не выкатится прямиком на улицу, то больше не получит ни единой моей фотки под свое вонючее пиво!
Папаша Мунш вышел из лаборатории. Он был весь белый. Выходя, он на меня даже не посмотрел. И больше никогда не рассматривал ее фотографии при мне.
Это про Папашу Мунша. Теперь про меня. Я уже не раз к ней подкатывался, делал прозрачные намеки, а со временем решился перейти и к более активным действиям.
Она стряхнула мою руку, точно сырую тряпку.
– Цыц, малыш, – сказала она. – Время-то рабочее.
– Но потом… – нажимал я.
– Разве мы не договаривались?
И я получил то, что, по-моему, было пятой улыбкой.
Трудно поверить, но с этой своей идиотской линии поведения она ни разу и на дюйм не свернула. В конторе трогать ее было нельзя, потому что работа была важней всего, и она ее любила, и ничто не должно было отвлекать внимание. В другом месте я тоже не мог с ней встретиться, потому что, если бы попытался, больше бы уже ни одного снимка не получил, – и это все притом, что деньги текли рекой, а у меня хватало ума не воображать, будто к этому имели какое-то отношение мой художественный вкус и способности.
Конечно, я не был бы живым человеком, если бы и потом не пытался к ней подъехать. Но это всякий раз кончалось все тем же обращением, будто с мокрой тряпкой, и улыбок уже больше не было.
Я жутко изменился. Начал вести себя как сумасшедший, как дурень с пустой головой – только иногда мне казалось, будто она вот-вот лопнет. И все время ей что-то рассказывал. В основном про себя.
Это было все равно что находиться в постоянном бреду, который, правда, нисколько не мешал делу. На головокружение я внимания не обращал. Это уже казалось вполне естественным.
Я метался по студии, и яркий рефлектор мог на мгновение обратиться листом раскаленной добела стали, сумерки за окном – густой тучей мошкары, а фотоаппарат – большой черной вагонеткой. Но еще мгновение, и все опять становилось на место.
Мне кажется, что временами я ее до смерти боялся. Она представлялась страннейшей, ужаснейшей личностью во всем мире. Но в другие моменты…
И я говорил. Не важно, чем я тогда был занят – ставил свет, подбирал позу, возился с треногой, наводил фокус, или где она сама была – на подиуме, за ширмой, в кресле с журнальчиком, – я трепал языком, не прерываясь ни на секунду.
Я рассказал ей буквально все, что сам про себя знал. Я рассказал ей про свою первую девушку. Рассказал про велосипед своего брата Боба. Рассказал про то, как однажды удрал из дома и уехал на товарняке, и про взбучку, которую мне устроил папаня, когда я вернулся. Рассказал про плавание в Южную Америку и синее небо в ночи. Рассказал про Бетти. Рассказал, что моя мать умирает от рака. Рассказал, как меня однажды побили в темном переулке за баром. Рассказал про Милдред. Рассказал, как продал первый в своей жизни снимок. Рассказал, как Чикаго выглядит с борта яхты. Рассказал про самый длинный в моей жизни запой. Рассказал про студию Марша-Мейсона. Рассказал про Гвен. Рассказал, как познакомился с Папашей Муншем. Рассказал о том, как за ней охотился. Рассказал, что сейчас чувствую.
Тому, что я говорил, она не уделяла ни малейшего внимания. Не возьмусь даже утверждать, что она меня вообще слышала.
В тот день, когда впервые клюнул действительно серьезный заказчик и нам предложили работать в масштабах страны, я решил пойти за ней, когда она отправится домой.
Хотя погодите, лучше я в другом порядке буду рассказывать. Кое-что вы наверняка припомните из иногородних газет – те предположительные убийства, о которых я уже упоминал. По-моему, их было шесть.
Я сказал «предположительные», потому что полиция ни в одном из этих случаев не была окончательно убеждена, не был ли причиной смерти попросту сердечный приступ. Но весьма подозрительно, когда сердечные приступы случаются с людьми, у которых с сердцем все в порядке, когда они одни, вдали от дома, и совершенно непонятно, чем там занимались.
Эти шесть смертей породили очередные страхи перед каким-то «мистическим отравителем». К тому же складывалось ощущение, что они и потом на самом-то деле не прекратились, просто продолжались в менее подозрительной форме.
Это как раз из того, что меня до сих пор пугает.
Но в тот момент моим единственным чувством было облегчение, когда в конце концов я решил ее выследить.
В тот день я заставил ее поработать дотемна. Объяснений никаких не требовалось – нас просто завалили заказами. Я выждал, пока не хлопнула дверь парадной, потом сбежал вниз. Ботинки у меня были на резиновой подметке. Я напялил темное пальто, в котором она никогда меня не видела, и темную шляпу.
Я постоял в дверях, пока ее не увидел. Она шла мимо ограды парка в сторону центра. Был один из этих теплых осенних вечеров. Я пошел за ней по другой стороне улицы. Мой замысел на этот вечер заключался только в том, чтобы выяснить, где она живет. Это позволило бы мне покрепче зацапать ее в лапы.
Остановилась она перед большой витриной магазина Эверли, держась подальше от ее огоньков. Там она постояла, заглядывая внутрь.
Я вспомнил, что для Эверли мы делали ее большую фотографию под плоский манекен в витрину дамского белья. Этот манекен, очевидно, она и разглядывала.
