– Я обещал проиллюстрировать свой вопрос: «Что есть смерть?» – хрипло произнес Макс. – Перед тобой поддельная смерть, смерть в жизни. Ни один врач в мире не докажет, что этот человек жив, – торжествующе закончил он.
Я с ужасом спросил:
– Ты приказал ему умереть?
– Да.
– И он не знал об этом заранее?
– Конечно нет.
Некоторое время – секунды три-четыре – я таращился на бледное тело Фиринга. Затем повернулся к Максу:
– Не хочу это видеть. Разбуди его.
Ответом мне была презрительная ухмылка.
– Смотри! – воскликнул Макс и застучал карандашом.
Я пытался убедить себя, что зеленоватый оттенок на коже Фиринга лишь игра света.
Затем я увидел, как обмякшие руки и ноги деревенеют, а лицо превращается в сардоническую маску.
– Дотронься!
Против своей воли, лишь чтобы поскорее закончить этот спектакль, я повиновался. Рука Фиринга была тверда как дерево и холодна как лед.
Трупное окоченение.
Мне даже почудился запах разложения.
– Макс, ради бога, – воззвал я, – разбуди его! – Затем, забыв об осмотрительности, добавил: – Не знаю, чего ты добиваешься, но остановись. Вельда…
Услышав имя жены, Макс вздрогнул. С него как будто упало облачение злодея. Одного слова оказалось достаточно, чтобы вернуть его к реальности.
– Конечно, – сказал он привычным голосом, ободряюще улыбнулся и застучал карандашом.
Я уставился на Фиринга.
Макс постучал снова. Три удара и один.
Нужно время, подумал я. Кажется, мышцы начали расслабляться.
Но Макс продолжал стучать. Я буду помнить условный сигнал всю жизнь. Три – один.
И снова. Три – один. Три – один. ТРИ – ОДИН.
Я взглянул на Макса. На его измученном лице читалась пугающая уверенность.
Следующие несколько часов я вспоминаю как страшный сон. Макс явно перепробовал все известные способы реанимации, включая самые современные методы – уколы в сердце, электростимуляция, новейший пластмассовый аппарат искусственного дыхания и даже прямой массаж сердца при вскрытой грудной клетке.
Все мои подозрения насчет намерений Макса улетучились. Искреннее отчаяние и одержимость, с которой он пытался оживить Фиринга, были неподдельными. И горе, которое он всячески стремился скрыть, – тоже. В эти несколько часов все эмоции Макса вышли наружу, и о них нельзя было сказать ничего плохого.
Первым делом он обзвонил других врачей института. Те откликнулись на призыв о помощи, хотя случай, по всем признакам, сразу показался им безнадежным и весьма подозрительным. Они готовы были горой встать за Макса, и не только из профессиональной солидарности. Их отношение, как ничто иное, подчеркивало вес Макса в мире медицины.
Макс был предельно откровенен со всеми. Не скрыл ни одного события из тех, что привели к трагедии. Неистово корил себя, утверждая, что провал эксперимента – следствие его необдуманных решений. Если бы не коллеги, он зашел бы и дальше. Им стоило большого труда отговорить его от увольнения и чрезмерно несправедливого очернения собственных опытов. Макс будто хотел, чтобы его отправили под суд.
С матерью Фиринга он также держался достойно. Та ворвалась в операционную, когда над ее сыном еще трудились врачи. Все перемены, которые претерпел ее характер после работы с психиатром, как волной смыло. Даже сейчас я могу с закрытыми глазами представить эту гневную расфуфыренную женщину, размахивающую руками, словно сердитая попугаиха, выкрикивающую грязные оскорбления в адрес Макса и описывающую себя и сына в самых отвратительных красках. Даже будучи на грани нервного срыва, Макс выражал ей искреннее сочувствие и смиренно принимал все обвинения, которыми она его осыпала.
Чуть позже появилась Вельда. Если у меня и оставались подозрения насчет ее отношений с Фирингом, они тут же развеялись. Она держалась сдержанно, хладнокровно, в ее скорби по случаю смерти Фиринга не было ничего личного. Пожалуй, она была даже слишком равнодушна. Но именно это и требовалось Максу.
Последующие дни выдались ожидаемо тяжелыми. Большинство газет, стоит отдать им должное, воздержались от поспешных обвинений, но одно бульварное изданьице дало на первой полосе заголовок «Врач, приказавший пациенту умереть» и поместило эксклюзивное интервью с матерью Фиринга.
Сторонники антинаучных теорий блеяли на все голоса. На задних полосах печатных изданий появлялись малоприятные, но нелепые заметки. Один автор, явно впечатленный рассказом Эдгара По «Правда о том, что случилось с мистером Вальдемаром», требовал установить над телом Фиринга постоянный надзор, а в день похорон намекнул, что погребен был еще живой человек.
За Макса заступались далеко не все медики. Некоторые местные врачи, не работавшие в институте, яро критиковали его, утверждая, что опыты Макса были сомнительными и бросали тень на профессию. Впрочем, их мнение не доводилось до широкой публики.
Похороны состоялись на третий день. Макс счел своим долгом присутствовать, а я пришел в знак дружбы с ним. На матери Фиринга было черное платье, выглядевшее одновременно неброским и крикливым. После того интервью мы держались от нее подальше, поэтому заунывные причитания и тошнотворное сюсюканье женщины были обращены исключительно к пустому небу и инкрустированному бронзой гробу.
Макс выглядел постаревшим. Вельда держала его под руку и была так же невозмутима, как в день смерти Фиринга.
Одно казалось странным в ее поведении: она настояла, чтобы мы оставались на кладбище, пока гроб не опустят в яму и могилу не закроют мраморной плитой. Вельда наблюдала за процессом бесстрастно, но очень внимательно.
Как я решил, она поступила так ради Макса, желая показать ему, что вся эта грустная история окончена. А может, боялась провокаций со стороны антинаучных сект. Присутствие вменяемых свидетелей могло предотвратить появление в прессе новой порции горячих новостей.
Опасения были небезосновательными. Несмотря на усилия кладбищенских работников, у свежевыкопанной ямы собралась группа зевак. А когда мы с Максом и Вельдой возвращались к ним домой, на тихих, неухоженных улочках малонаселенного района было чересчур много народу. Вне всякого сомнения, за нами следили. Когда же мы с облегчением вошли в дом, раздался громкий стук в дверь – не стук, а сильный удар.
Кто-то швырнул в нее камень.
Следующие полгода я не виделся с Максом: отчасти из-за работы, которой меня завалили, отчасти из-за нашей дружбы. Я сознавал, что Максу не стоит напоминать о трагической случайности, навсегда изменившей его жизнь, даже если напоминанием будет присутствие друга.
Думаю, кроме меня и наиболее догадливых коллег Макса, никто не понимал, как сильно по нему ударил тот случай и тем более почему он так по нему ударил. Дело было не в том, что он довел человека до смерти в ходе необдуманного эксперимента. Это мелочь. Главная причина – то, что теперь Макс не мог довести до конца исследование, обещавшее принести человечеству невероятную пользу. Фиринг, как вы понимаете, был незаменим. Уникален, по словам Макса. Эксперимент, по сути, едва начался. Макс еще не успел получить весомых научных подтверждений своей теории и не догадывался, как добиться главного – передать способности Фиринга другим людям, если это вообще было возможно. Макс был реалистом. Для его здравого, свободного от предрассудков разума гибель одного человека не шла в сравнение с упущенной возможностью сделать что-то на благо миллионов. Сильнее всего его ранило то, что он поспешно и неосторожно распорядился будущим человечества. Да, он наверняка думал именно так. Не знаю, сколько времени должно было пройти, чтобы к нему вернулся былой энтузиазм.
