В то же время, как мне казалось, он позвал меня вовсе не для того, чтобы обсуждать этот новый проект. На уме у Макса было нечто иное. Он по-прежнему страдал и потому ходил вокруг да около. Наконец он собрался с духом.
Огонь в камине угасал. Мы досконально обсудили новый проект Макса. Я старался не курить слишком много. Задал невпопад вопрос о новых открытиях в области авиационной медицины.
Он хмуро посмотрел на тлеющие дрова, как будто обдумывал ответ. Потом резко повернулся ко мне и произнес:
– Фред, я давно хотел кое-что сказать тебе. Чувствовал, что должен, но никак не мог решиться. Я ненавидел Джона Фиринга. У него был роман с моей женой.
Я потупил взгляд. Спустя мгновение Макс продолжил – негромко, но эмоционально:
– Фред, только не притворяйся, что ты не знал. Ты видел их в окне. Знал бы ты, чего мне стоило не избегать тебя и не ругаться с тобой после этого. От одной мысли о том, что тебе все известно…
– Это все, что я видел, – уверил его я. – Только тот миг. – Я поднял голову и посмотрел на Макса. Его глаза были полны слез.
– Но ты все знал, Фред, – не унимался он. – Именно поэтому я пригласил тебя присутствовать при эксперименте. Я понимал, что ты лучше других сможешь судить о моих взаимоотношениях с Джоном.
Мне оставалось сказать лишь одно:
– Макс, ты абсолютно уверен, что твои подозрения в отношении Вельды и Фиринга оправданны?
Выражение его лица ясно дало понять, что мне не стоит развивать эту тему. Макс некоторое время сидел, опустив голову. В доме стояла тишина. Ветер, который еще недавно кидал в окна капли с ближайших деревьев, стих.
Наконец Макс ответил:
– Знаешь, Фред, утраченные эмоции, будь то ревность или научный азарт, весьма сложно воскресить. В разыгравшейся драме именно они были главными. Я не знал об отношениях Фиринга и Вельды, пока не начал с ним работать. – Он взял паузу, после чего с заметным усилием продолжил: – Боюсь, я весьма консервативен, когда речь идет о сексе и обладании. Будь Джон обыкновенным человеком, я отреагировал бы иначе. Может быть, агрессивно. Не знаю. Но наши эксперименты уже начались и были столь многообещающими, что все сложилось иначе. Фред, я занимаюсь наукой всерьез, – он говорил с горестной улыбкой, призрачной, почти мертвенной, – и как настоящий ученый, как рациональный человек, я смирился с тем, что потенциальная польза от наших опытов значительно перевешивала ущерб моему мужскому самолюбию и достоинству. Звучит нелепо, знаю, но я предполагал, что эта интрижка необходима: мой подопытный будет оставаться сговорчивым и покладистым. Я даже подумывал о том, чтобы, вопреки собственному желанию, поощрять их связь. Мне не пришлось менять свой график, чтобы давать им больше шансов побыть наедине, но я был на это готов.
Он сжал кулаки.
– От наших опытов зависело так много, – продолжил он, – но сейчас я с трудом о них вспоминаю. То чувство ушло… Те колоссальные планы… Эта рукопись – мертвая стопка бумаги. Отписка. Теперь я на многое смотрю по-другому. На Вельду и Джона. Вельда оказалась не такой девушкой, какой я представлял ее до свадьбы. Я слишком поздно понял, что она испытывает непреодолимую нужду в почитании и, словно языческая жрица, выше всего ставит красоту и наслаждения. А я, как часто бывает, запер ее в четырех стенах и пытался кормить своим энтузиазмом. Плохой рацион. Фред, ты не поверишь, но на все мои труды меня подвигла Вельда. Она – точнее, ожидание встречи с такой, как она, – мотивировало меня еще до нашего знакомства. Что касается Джона… вряд ли мы когда-нибудь узнаем о нем всю правду. Я только начал его понимать и не мог касаться некоторых сторон его характера. Он был удивительным созданием: с одной стороны – настоящим сверхчеловеком, с другой – неразумным животным. У него были поразительные слабости, белые пятна. Например, подчинение матери. Его инстинкты и сознание шли рука об руку. Я чувствую, что Джон хотел помочь человечеству так же искренне, как желал Вельду. Но ему было невдомек, что эти два желания плохо сочетаются. Возможно, он считал, что просто оказывает нам обоим любезность. Если бы их роман случился сейчас, я отреагировал бы на него иначе. Но тогда… Господи, Фред, мне так тяжело справедливо судить о них! Тогда во мне денно и нощно горели сильнейший научный азарт и глубочайшая ревность, которую я всячески подавлял! – В голосе Макса прозвучали гневные нотки. – Фред, не считай меня слабаком. Я никогда не отклонялся даже на волосок от пути, правильного с точки зрения науки и гуманизма. И ничем не выражал свою неприязнь к Джону. Честное слово. Я не дурак, Фред. Мне известно, что чувства, как их ни подавляй, способны внезапно вырваться наружу благодаря игре подсознания. Я за этим следил. Принимал все доступные меры предосторожности. Был предельно внимателен в ходе каждого эксперимента. Понимаю, ты можешь не согласиться, но даже в последний раз… Господи, мы проводили куда более опасные опыты, проверяя каждый наш шаг. Советские ученые возвращали к жизни людей через пять минут после клинической смерти. В случае с Джоном и минуты не прошло! Однако… Это не давало мне покоя, когда я не смог оживить Джона. Я думал, что мое бессознательное обмануло меня и открыло лазейку для ненависти, чересчур сознательной, нашло незаделанную щель в стене, приоткрытую на мгновение дверцу. Когда он лежал передо мной мертвый, меня мучило опасение, что я забыл какую-то мелочь, благодаря которой мог мгновенно его оживить. Совершил мелкую ошибку, о которой достаточно было вспомнить, чтобы исправить ее, но мое подсознание не позволяло сделать этого. Я чувствовал, что должен просто расслабиться, – но по понятным причинам не мог. Я испробовал все способы реанимации, заново просчитал каждое действие, не найдя упущений, но до сих пор чувствую вину. Изо дня в день она лишь усиливается. Ледяное, самоубийственное спокойствие Вельды действовало на меня хуже самых жестоких обвинений. Меня задевали даже глупости вроде предложения того оккультиста установить надзор за телом. Я повторял: «Как же Джон меня теперь ненавидит». Он получил приказ умереть, сам того не зная. А Вельда… Она ни разу меня не упрекнула. Лишь все больше отстранялась, пока не тронулась умом. Удивительное тело Джона теперь гниет в могиле. Его чудесные мышцы и нервы разлагаются.
Макс поник. В камине мелькнул последний язычок пламени; задымились угли. Наступила гробовая тишина.
Тогда заговорил я. Тихо, без искры. Попросту пересказал все, что знал сам и о чем услышал от Макса. Отметил, что он, будучи ученым, сделал все, что было в его силах. Напомнил, как он проверял и перепроверял каждое свое действие. Объяснил, что у него нет причин винить себя.
Мои слова оказались не пустыми. Макс произнес:
– Не думаю, что на меня подействовало сказанное тобой. Я и сам все понимаю. Но я наконец открылся другому, и от этого мне легче.
Я не сомневался. Впервые за долгое время передо мной был прежний Макс. Усталый, измученный жизнью, истерзанный новым знанием, но все же похожий на себя.
– Наверное, – сказал он, откидываясь в кресле, – теперь я впервые за полгода вздохну с облегчением.
Снова наступила тишина. Я вспомнил, что абсолютная тишина всегда меня пугала.
