Когда Лавиния обнаружила, что нарисовала несуществующие символы, она ужасно расстроилась и, как мы ее ни отговаривали, решительно разорвала все листки. Думаю, большинство из нас подумали, что дело в девичьей стеснительности и нежелании привлекать к себе излишнее внимание – как я уже говорил, Лавиния выглядела очень скромной и застенчивой.
На следующий день ко мне пришел Коннерс и повел себя более чем загадочно: расхаживал по комнате, время от времени выглядывал в окно и бормотал что-то о нависшей над ним «величайшей опасности».
– Я кое-что откопал, Кен, – с жаром произнес он наконец. – Кое-какую информацию. Это нечто колоссальное, Кен, настолько колоссальное, что я вне себя от страха. И ума не приложу, что мне с этим делать. Но хуже всего другое. Мне кажется, кое-кто знает, что эта информация попала в мои руки.
Естественно, мне стало любопытно и одновременно тревожно за Коннерса, ведь в моих глазах он был настоящим героем. Я пытался вытянуть из него хоть что-нибудь, но он лишь твердил:
– Тебе такое и во сне не привидится, Кен. Невероятно, просто невероятно.
О Лавинии я даже не подумал, хоть у меня и было ощущение, что информацией с Коннерсом поделился кто-то из гостей миссис Гроций. Почти все мои догадки вертелись вокруг иностранных шпионов и американских фашистов – такая уж тогда была обстановка. А вдруг, размышлял я, Коннерс раздобыл доказательства того, что в высших эшелонах власти завелись предатели?
Он ушел от меня, ничего толком не объяснив.
А на следующий день его сбила машина. Водитель тут же удрал с места преступления, забрызганного мозгами моего друга.
Само собой, я не успокоился, пока не добился аудиенции у руководителя Коннерса. По его виду было понятно, что он не очень-то мне верит. Но главное, когда я выложил все, что знал, до меня вдруг дошло, какую чушь я несу: у меня ведь нет никаких доказательств, даже намека на них. А еще я понял, что работа Коннерса не была и вполовину такой секретной и опасной, как считали все вокруг, кроме самого Коннерса.
В итоге этот человек пообещал провести самое тщательное расследование, однако недвусмысленно намекнул, что толку от этого все равно не будет. По его мнению, у бедняги Коннерса попросту сдали нервы.
Со временем я начал склоняться к тому, что начальник Коннерса прав, тем более что у меня самого нервы нередко сдавали. Когда, понимая, что вокруг творится чистое безумие, ты невольно задаешься вопросом: могу ли я хоть что-то сделать?
Могу ли я хоть как-то повлиять на человечество, которое собственными руками готовит для себя страшнейшие беды, не в силах остановиться, подобно тому как одурманенный зельем туземец беснуется у костра, подчиняясь ритму тамтамов? Нет, не могу, хотя бы потому, что никто не станет меня слушать. Как тут не превратиться в невротика?
Тогда, за несколько лет до войны, почти все испытывали те же самые чувства. Годы закалили нас, сделали более толстокожими, но вряд ли это спасет, когда с неба полетят атомные бомбы.
А Саймсы тем временем отбыли в Австрию. Поговаривали, что Теодор поспешил с отъездом из-за Лавинии: мол, какая трагедия, бедняжка так его любила, и все в этом духе.
Их увлекательнейшее путешествие длилось более пяти лет. За короткое время Теодор сменил много постов – в Чехословакии, Польше, Франции, Лондоне, Ленинграде, снова в Лондоне. Пока они разъезжали по миру, война закончилась.
Я слышал, что Теодор – прекрасный оратор и дипломат и в правительстве его высоко ценят за это. Должно быть, они с Лавинией посетили сотни мероприятий, увеселительных и не только, пусть война и преследовала их буквально по пятам.
Сейчас, когда я об этом думаю, меня охватывает ужас: сколько же человек – включая самых влиятельных людей в мире – встретились с этой невзрачной на вид девушкой со Среднего Запада и слушали вполуха ее болтовню! А чуть позже… Однако я забегаю вперед.
Несомненно, вы заметили кое-что странное в назначениях Теодора, словно предвосхищавших последовательность событий Второй мировой. Кстати, у него в связи с этим даже сложилась определенная репутация.
В Барселоне он побывал в тридцать пятом, перед тем как в Испании вспыхнула гражданская война, и в тридцать шестом. В Неаполе – в тридцать третьем, а потом в тридцать четвертом – за год до вторжения Муссолини в Эфиопию. Вы, наверное, помните, что Гитлер пришел к власти еще в тридцать втором?
Так вот, примерно за год до этого Теодора назначили в Нюрнберг. Казалось, он всегда опережал историю на шаг, как Лавиния опережала моду. А в некоторых случаях, как это было с Касабланкой, Тегераном и Шанхаем – на несколько шагов.
Коллеги в шутку называли Теодора «черным вестником несчастья». Стоило ему появиться в каком-нибудь консульстве, как самые суеверные начинали шептаться: через год-два жди беды. Глупо, конечно. И все же впечатление складывалось именно такое: по стопам Теодора Саймса следует сама судьба.
Безусловно, можно было сказать иначе – «по стопам Лавинии Саймс следует сама судьба», но подобное никому не пришло бы в голову. Для всех Лавиния была всего лишь «дочкой вон того приятного человека».
Однако в конце тридцать седьмого, после их приезда в Вену, Лавиния стала привлекать к себе все больше внимания. Причина была самой печальной: мужчины, с которыми она встречалась, неизменно повторяли трагическую судьбу Коннерса Мэйтала.
Помнится, первым в череде этих несчастных стал австрийский чиновник по имени Фриц Норденфельт. Он не был помолвлен с Лавинией, однако при взгляде на юношу не оставалось никаких сомнений в том, что прекрасная сирена из Кукурузного пояса навеки пленила его сердце. А вскоре после аншлюса Фриц Норденфельт таинственно исчез.
Следующим был Эллиот Дэвис, американский атташе в Праге. Этот умер от заражения крови. Никакой романтики.
Потом Клайв Мэйбрик, Лондон. После отключения света во всем городе свалился в воронку от бомбы. Упал горлом на колючую проволоку и истек кровью до смерти.
Еще был Рене Куле, Виши. Погиб при крушении поезда. А одного, служившего тогда в Италии, задавил грузовик, что примечательно – в нескольких милях от линии фронта.
Сплошь несчастные случаи. Ни намека на «таинственную опасность», о которой говорил Коннерс Мэйтал, – по крайней мере, я ничего такого не слышал.
Единственным исключением можно считать разве что Дэвиса. Я беседовал с человеком, навещавшим его в пражском госпитале незадолго до смерти. Дэвис метался на койке и беспрестанно бормотал о «немыслимом ужасе», который ворвался в его жизнь. Весь мир, твердил он, это «сумасшедший дом, которым заведует безумец». Однако, если вспомнить, что в то время Гитлер, рявкая и размахивая руками, вышагивал вдоль границ Судетской области, эти слова вовсе не покажутся бредом умирающего.
Все это я узнал от миссис Гроций и других словоохотливых знакомых. Наконец Саймсы вернулись, и в октябре сорок седьмого мы с Лавинией случайно встретились в центре Чикаго. А через пять дней объявили о помолвке.
