Что касается личной жизни, все обстояло очень туманно. Штайнхофф женился дважды. Сначала в 1929-м, на Лили Пурцер, актрисе старше его, которая исчезла вместе с немым кино. Затем в 1934-м, на гримерше по имени Карин Кауфман, с которой развелся четыре года спустя. Таблоиды, с лупой отслеживающие его жизнь, так и не дали никаких объяснений этому разводу. Кстати, все ему только радовались: Курт Штайнхофф — жених всех немок. Он должен быть свободен!
— И на каком он этапе сегодня? — нетерпеливо спросил Бивен.
— Ему приписывают множество связей, но ни одно имя не всплывает чаще других.
— Это все?
— Все. Он живет один на вилле в районе Далем, в паре кварталов от Лени Рифеншталь… и отсюда. Его личная жизнь гладка как зеркало. На премьерах и вернисажах его всегда фотографируют под ручку с самыми красивыми актрисами, но никто не знает, с кем он проводит ночи.
Симон заметил:
— Именно такой фальшивый заслон выставляют напоказ гомосексуалы.
— Не исключено, — сказала Минна. — Но это предположение не подкреплено ни одним фактом. И уж тем более не его подвигами в «Цеертхофере».
Бивен встал.
— Так или иначе, нам плевать. Нас не интересует ни его публичная жизнь, ни личная, если она у него есть. Нас занимает только тайная сторона его существования. Его ипостась волка-оборотня. Его блудливая сторона с криминальной подоплекой…
— Что ты предлагаешь? — не без доли провокации спросила Минна.
— Он на съемках? Отлично. Влезем к нему и покопаемся в…
— Сейчас пять часов. Он скоро вернется.
— Тогда устроим засаду перед его домом. С некоторыми шансами он куда-нибудь отправится вечером, и мы сможем этим воспользоваться!
Минна и Симон переглянулись — мысль их не грела, но ведь они не были специалистами. А вот Бивен все последние десять лет рылся в грязном белье берлинцев.
— Я пойду с тобой, — решил Симон.
На нем были бежевые брюки в елочку, белая тенниска с коротким рукавом и броги карамельного цвета. Свеженапомаженный, он походил на тех жиголо, что слонялись перед теннисными кортами в Шарлоттенбурге, выискивая смертельно скучающих богачек.
Как можно потратить столько времени на свой туалет? У Бивена это в голове не укладывалось. Но хоть и смутно, он мог оправдать подобную чувствительность. Вроде как у тех людей, которые работают в парфюмерии и, словно животные, чувствуют запахи, вам недоступные, пребывая в мире, куда вам хода нет.
Эта мысль вернула его к Курту Штайнхоффу, который считал себя никталопом
[162].
Медсестра не могла придумать эту деталь: боготворимый актер, который видел ночью как днем, жеребец, который, оплодотворяя партнерш, пил их кровь, обнаженный мужчина, частый посетитель домика в глубине парка…
— Одолжишь нам свою машину? — спросил он Минну.
— Без проблем. Проверьте бензин. В гараже стоят канистры.
— Отлично. А ты не забудь запереть все двери.
— У тебя опять приступ паранойи?
— Не дури, Минна. Еще раз повторяю: Менгерхаузен на этом не остановится.
— Я уже большая девочка.
— Ты можешь хоть это сделать для меня. Пока ты одна в доме, прими все меры предосторожности. Это как минимум.
Она залпом допила свой стакан — словно проглотила большой шарик меда, — потом закивала, карикатурно изображая, что сдается.
Бивен направился к вестибюлю и обернулся к Симону, который не двинулся с места.
— И последнее, — бросил он.
Симон, твердо упираясь ногами в землю и засунув руки в карманы, в своих бежевых брюках и белой тенниске, казалось, готов был сыграть очередной теннисный сет.
— Что?
— Ты не мог бы надеть что-нибудь… поскромнее?
123
И снова они сидели в «мерседесе» Минны, ждали неподалеку от особняка, похожего на клинику «Цеертхофер». Такая же стена, такая же листва над фасадом, такие же глухие ворота — вид не очень располагающий.
Они просто сменили квартал, но улица со своими садами и мертвыми, как мавзолеи, домами оставалась так же пустынна.
Едва заступив в караул, они увидели, как подъехала новенькая «Ганза-1100» с красными дверцами и черной решеткой радиатора, за рулем которой сидел шофер. Из нее вышел Штайнхофф вместе с двумя людьми, которым тепло пожал руки.
Бивен пригляделся. В мерцающих сумерках мужчина показался ему целиком сделанным из хрома: черные навощенные волосы, гладко зачесанные назад, ослепительная безукоризненная улыбка, костюм с муаровым отливом, словно вспыхивающий в золотых закатных лучах. Курт Штайнхофф был идеальным арийцем, образцом, о потенциале которого Гитлер или Гиммлер, наверное, размышляли перед сном, — ходячим воплощением надежды.
Мужчина был не так уж высок — чуть больше метра семидесяти, — но массивен, и костюм с большими накладными плечами еще больше это подчеркивал.
Бивен еще раз внимательно оглядел зверя. Он не забыл, что у того пресловутая репутация «самого красивого мужчины Германии». И действительно, в Штайнхоффе чувствовалась королевская повадка. Что-то в его взгляде под четкой линией бровей притягивало свет и возвращало его обогащенным, чуть дрожащим, как алкоголь на дне бокала. Бивен не был экспертом по мужской красоте, но он представлял, как эти голубые глаза заставляют трепетать сердечки берлинских секретарш.
Он бросил взгляд на Симона, который тоже воспринимал эту красоту как плевок в физиономию. Личное оскорбление, никак не меньше. Психиатр разыгрывал перед женщинами целый фильм. А Курт Штайнхофф сам был этим фильмом.
Им вполне хватило времени переварить мелькнувшее видение. До десяти вечера никакого движения на вилле не замечалось. По крайней мере, они так решили: с их поста им была видна только часть первого и второго этажа — свет там горел, но ни одной тени в окнах.
Наконец ворота открылись, и из парка выехал «Ганомаг 2/10» с потушенными фарами и свернул налево, в противоположном от двух сообщников направлении.
— Что будем делать? Сядем ему на хвост? — спросил Симон.
— Нет. Воспользуемся случаем и обыщем дом. Скорее! Пока решетка не закрылась.
Они бросились бежать и в последний момент проскользнули между железными створками. Они продвигались пригнувшись, словно тащили луну на спине. На несколько секунд замерли, присев, вглядываясь в тени и вслушиваясь в тишину. Ни собачьего лая, ни света в окнах. Ни следа часового или слуг. Теперь или никогда.
Парк не отличался оригинальностью: аккуратно подстриженные изгороди, величественные деревья, чьи кроны терялись в темном небе как черный дым… Они добрались до дома.
