Бивена мучили сомнения, вопросы и душевный разброд, а потому хватило нескольких слов арестанта-цыгана, чтобы зародить в нем новую версию. Минна взмахом руки положила конец этому бессмысленному разговору и открыла новую бутылку.
Симон со своей стороны предпочел не вмешиваться. В этом деле он и так все потерял. Хотя он старательно напускал на себя бодрый вид, но что до расследования, то, на его взгляд, он уже достаточно сделал. И не стоит забывать, что той ночью в Тиргартене он едва не расстался с жизнью. Малыш Краус был совсем не готов снова отправляться на войну…
Бивен не сдавался: он снова перечислил все оставшиеся без ответа вопросы, касавшиеся Штайнхоффа. Отдельно подчеркнул все нестыковки, противоречия и черные дыры в расследовании. У актера не было найдено ни единой вещи или улики, связывающей его с серией убийств. В конечном счете ничего, кроме факта, что он сделал беременными четырех жертв, не указывало на то, что он замешан в адлонском деле. Они даже не смогли доказать, что Штайнхофф носил мраморную маску…
Минна и Симон еще могли признать, что сомнения оставались — они сами их разделяли, — но вот проглотить эту цыганскую дребедень! А почему не турецкую или китайскую? В качестве аргумента Бивен вновь и вновь возвращался к истории с туфлями, которые закапывают, чтобы помешать мертвым вернуться и проникнуть в сны…
Разумеется, он уже придумал весь сценарий. Одинокий цыган ополчился на этих женщин из утробной ненависти — на самом деле вполне обоснованной — ко всему и всем, кто дышит одним воздухом с нацистами и думает, как они.
Но, несмотря на все старания Бивена убедить их, ни Минна, ни Симон не купились на его теорию. Впрочем, они не собирались покупаться и ни на что другое. Das Maß ist voll
[166]. Если Бивен желает и дальше копать колодец истины
[167], то пусть делает это в одиночку…
К тому же, говоря серьезно, как можно себе представить, чтобы грязный темнолицый цыган сумел приблизиться к Адлонской Даме? Как вообразить, что один из этих доходяг, воняющий конским навозом и дымом костров, едва лопочущий по-немецки, мог убедить женщину вроде Маргарет Поль или Греты Филиц пойти с ним в Кёльнский парк или на озеро Плётцензее?
И чтобы окончательно вколотить гвоздь, объясните, каким чудом мог он узнать, что эти женщины беременны? Что до медицинских познаний, которые требуются, чтобы извлечь эмбрион, то об этом и говорить не стоит…
Минна предпочла отправиться в кровать на встречу со своими новыми ночными гостями — мускулистым и голым Куртом Штайнхоффом, стоящим на пороге ее спальни, или Эрнстом Менгерхаузеном, курящим свою трубку из человеческой кости в ногах ее постели.
Каждому свои сны.
131
Утром во вторник, 12 сентября, Симон открыл «Deutsche Allgemeine Zeitung» и обнаружил фотографии погребения знаменитого актера Курта Штайнхоффа. Очень впечатляюще. Тысячи женщин собрались, чтобы пойти следом за траурным кортежем, так что похороны превратились в подобие одного из шествий, которые так нравились Гитлеру и его клике.
Какая ирония! В глубине души Симон не испытывал полной уверенности, что Штайнхофф был Мраморным человеком, но он точно не был и напомаженным ангелом, которому поклонялись эти женщины. Во всяком случае, не только им. Он также являлся нацистом с ненормальными наклонностями, первостатейным развратником, Zuchtbulle тех дам и «извращенцем-никталопом, любителем подглядывать за групповухами на пленэре»…
Соответствовало это действительности или нет, но Симону нравилась мысль, что Штайнхофф часто приходил поглядеть на афишу «Космического призрака» в магазинчик на Липовой аллее и рискнул влезть к нему в квартиру, чтобы ее забрать. Не говоря уже о преследовании в глубинах канализации. Да, были времена!
А сейчас Симон предавался мечтаниям в облюбованном им большом кресле, воображая себя бароном фон Хасселем на вилле Минны. Он начал входить во вкус. Пусть он больше не работал и все потерял — кроме, однако, счета в банке, «конфисковать» который было не во власти СС, — зато чувствовал себя легко и свободно.
Гони природу в дверь, она влетит в окно. В доме этой богатейшей женщины у него возникало ощущение, что к нему вернулась его молодость, когда он искал себе покровительницу на блестящем паркете дансингов и сам изготавливал свою помаду для волос из сахара и касторового масла. В определенном смысле он вновь оказался на исходной позиции.
Он сварил себе свежий кофе. Этим утром он был одет в тенниску и белые брюки с идеальной стрелкой. Казалось, он собирается на озеро Гросер-Ванзее.
Он не испытывал никакой ностальгии ни по своему кабинету, ни даже по своим бесценным записям. Эпоха анализа и шантажа закончилась. Война на пороге. Пациенты расползутся по своим норам. Сейчас не время беспокоиться из-за снов или гитлеровского режима. Теперь будни берлинцев будут проходить в ритме падающих бомб.
А он? Что ж, он здесь, в тепле, рядом с Минной, которая его терпит. Со своими костюмами, ботинками «дерби» и деньгами в банке. Он стал кочевником. Паразитом, живущим на шкуре животного. В любом случае у психоанализа больше не было будущего. Если он упрется и продолжит свою entartete деятельность, рано или поздно его депортируют. Он сумел вовремя остановиться, вот и все. Правда, ему в этом серьезно помогли.
В последние дни, бродя по вилле и всюду суя свой нос, он обнаружил сигары папаши фон Хасселя. Великолепные «Habanos», импортируемые непосредственно с Кубы. Он отправился за одной из них, вернулся обратно в кресло и медленно раздавил табачные листья у уха. Какой изящный хруст под пальцами… И только потом принялся раскуривать толстую сигару, водя по ней длинным язычком пламени и выпуская клубы дыма.
Честно говоря, бывает жизнь и похуже.
На самом деле он был не так уж безмятежен. Помимо воли он жил под аккомпанемент воспоминаний, возвращавшихся электрическими разрядами. Взрывные картины, заставлявшие его подскакивать, как вздрагивают в момент погружения в сон с ощущением падения в бездонную дыру.
Он снова видел, как в лабиринте Mietskaserne под секущим ливнем стреляет в обезображенного человека. Он прокручивал сцену в метро — голову Йозефа Краппа, пробившую окно вагона U-Bahn, прежде чем ее снес встречный поезд. Он представлял самого себя, тонущего в дождевых водах переполненных стоков во время преследования Мраморного человека. Нехватка воздуха и черная пульсация все еще бились в нем. Мрак, удушье, смерть…
Но самыми жестокими вспышками он был обязан Тиргартену. Та ночь с ее языческой оргией, тела, судорожно извивающиеся в темноте, как рептилии с блестящей чешуей, содрогающиеся от мощи желания… И этот актер, одержимый волк-оборотень, которого застали за охотой… И наконец, его собственный порыв, желание схватить убийцу самому, без чьей-либо помощи. Черт знает что.
