Симон отогнал не дающие покоя картины и сосредоточился на солнце, пятнавшем окна гостиной. Сентябрь в этом году выдался душным, и город превратился в гигантскую теплицу. В нем уже не дышали, а дозревали или загнивали под музыку ежедневно поступающих дурных новостей.
Польшу окончательно раздавили. Польские кони недолго сопротивлялись немецким танкам, и захват Варшавы был вопросом ближайших дней. Россия не замедлит вступить в игру и отхватит себе изрядный кусок страны. Зато на западе все спокойно. Франция и Англия объявили войну, а потом… nichts. В Берлине начали поговаривать о Sitzkrieg (сидячей войне) в отличие от Blitzkrieg, пресловутой войне молниеносной…
Симон отложил газету и предпочел, попыхивая сигарой, обдумать последнюю теорию Бивена. Убийца-цыган. Этническая месть… На самом деле собственного мнения у него так и не сложилось. Это расследование разнесло его жизнь в клочья. Он так до сих пор и не переварил до конца ни все события, ни последние недели хаоса… И не знал, сколько времени займет психическое восстановление. Сколько месяцев, а точнее, конечно же, лет уйдет на то, чтобы внутренне принять подобные факты… Но в глубине души ему было плевать и на это.
Что было важно, так это его сны. И тут оказалось, что старая любовь не ржавеет. Он отлично спал, в том смысле, что ему снились сны, много снов, но не о Йозефе Краппе и его черной тюлевой вуали, и не о Курте Штайнхоффе и его убийственной треноге. Вот что было восхитительно. Эти невероятно жестокие события, преследовавшие его в течение дня, не проникали на ночную сторону его жизни. Подсознание при всей своей сложности не использовало этот материал для самовыражения. У него было кое-что получше. Оно имело собственный язык, и этот язык сам выбирал себе словник: фрагменты жизни, незначительные детали, символические сайнеты…
[168]
— Симон.
Психоаналитик подскочил, пепел с сигары упал на тенниску.
— Scheiße!
Он развернулся в кресле и обнаружил Минну в халатике.
— К тебе пришли.
— Ко мне?
Симон уже стоял на ногах, мысленно поздравляя себя с тем, что так тщательно оделся. В голове тайком мелькнула цитата из Бодлера: «Денди должен жить и спать перед зеркалом»
[169].
— Женщина, — добавила Минна, направляясь к лестнице. — Она тебе понравится.
Минуту спустя он уже возник на пороге, причесанный, блестящий, безукоризненный — готовый к запуску.
Та, что стояла напротив него, была, без сомнения, последним человеком, на которого он бы поставил в споре. Магда Заморски, черные очки, белые волосы. Ирреальная в своей красоте.
132
Они прогуливались по парку виллы. Первая вылазка Симона: он терпеть не мог все природное. Так, он никогда не замечал оранжереи в глубине сада, как не обращал внимания на аллеи из лилий и гортензий, ведущие к маленькому озеру. Кружились насекомые, пели птицы, все дышало равнодушной радостью, от которой у него леденели кости.
— Как ты меня нашла?
— Это было просто: я пошла в твой кабинет. Спросила консьержа, который, как все Blockleiter в Берлине, всегда не прочь поделиться сведениями за малую мзду. Так я смогла получить номер машины, в которую ты загрузил свои костюмы.
— И не имея ничего, кроме номера, ты сумела отыскать адрес?
Магда засмеялась:
— Один телефонный звонок, всего-то!
Симон иногда забывал, кто есть кто. Для Магды Заморски не представляло никакого труда раздобыть эту информацию.
Он помолчал несколько секунд, искоса ее разглядывая. В утреннем солнце ее слишком светлые волосы, казалось, распыляются, разлетаясь тончайшими блестками. Черные очки скрывали жемчужные глаза и странные брови, изумленные и изумляющие. Виднелась лишь нижняя часть лица, такой нежности, что могла бы растопить и каменное сердце.
На ней было светлое платье, легкое, да, но это все, что он мог о нем сказать. Покрой казался навеянным самим солнцем.
— Как мило, что ты пришла со мной повидаться.
Она мягко положила руку ему на плечо:
— Ты отошел от дел или что?
— Мое время как психоаналитика было сочтено.
— И чем ты собираешься заняться?
— Представления не имею. Кто знает? Может, меня мобилизуют.
Одна эта мысль вгоняла его в холодный пот.
Не останавливаясь, Магда порылась в сумочке и достала сигарету. Предложила Симону, тот отказался. Он еще не отошел от своей сигары.
Выхватив из кармана зажигалку, он поднес огонек Магде, чтобы она прикурила свою «Lucky Strike». Марка американских сигарет говорила о многом: никакие военные конфликты и никакие границы не могли изменить вкусы той, что звалась Магдой Заморски.
Она на секунду задержала его руку и посмотрела на повязку:
— Что с тобой случилось?
— Поранился при переезде.
Она отвернулась и указала на виллу «Баухаус».
— И каким образом ты приземлился здесь? Ты всегда умел классно устраиваться! Баронесса фон Хассель, ничего себе!
Она засмеялась, и все слилось в этом мгновении: голос, волосы, свет…
— Она моя давняя подруга, — проговорил Симон извиняющимся тоном. — Ты ее знаешь?
— Только по имени. Мы из разных поколений. Но я увидела ее, когда пришла. Очень красивая!
По сравнению с тобой она похожа на выползшего из-под камня таракана, чуть было не сказал он, но вовремя прикусил язык.
Симон задавался вопросом, что этой красоте от него понадобилось. Странный визит и даже тревожный.
— Я пришла поговорить с тобой об Адлонских Дамах, — заговорила она, словно прочитав его мысли.
— Вы по-прежнему собираетесь? — спросил он невинным тоном.
— Нет. Во всяком случае, я туда больше не хожу.
— И я тоже, — бросил он, чтобы закрыть тему.
— Но меня интересуют Сюзанна Бонштенгель и Маргарет Поль.
Симон вздрогнул. Такого рода неприятные вопросы рано или поздно должны были возникнуть. Но это больше не его проблема.
— Одна моя подруга провела весь август на Зюльте, — продолжила она. — Очень светская дама…
— И что?
— Она не встретила ни ту, ни другую. А ведь они вроде бы должны быть там, разве нет?
— Представления не имею.
— И про Лени никто не знает, где она.
