— У меня есть еще вопросы, отец мой…
Человечек в больших очках глянул на часы:
— Тогда побыстрее, вечерняя служба начнется в шесть часов.
— Мне говорили, что цыган-убийца из въевшегося суеверия всегда снимает обувь со своей жертвы.
— Пусть и не все, но некоторые цыгане боятся, что мертвые, мулло, вернутся и будут преследовать их в снах. Снять с покойников обувь символически означает помешать им вернуться в мир живых.
— Это верование существует у всех цыган?
— В основном у ловари.
Симон позволил себе вмешаться:
— Какую роль играют сны в суевериях цыган?
Цыганский след был версией Бивена, но, когда речь заходила о мире сновидений, Симон естественным образом брал дело в свои руки.
— Как в двух словах передать многовековые верования? У цыган сложные представления о взаимодействии мира живых и мира мертвых. Сны являются мостиком между этими двумя вселенными.
— А вам уже доводилось слышать об убийце, который появляется в снах своих жертв, прежде чем поразить их?
— Да. Например, когда цыган опасается нападения, он может увидеть своего врага во сне. Это нечто вроде предчувствия.
Симон снова бросил взгляд на своих сотоварищей. Все трое думали в этот момент об одном и том же. Они заполучили мотив — преследование цыган. Известен и способ действия — вспарывание живота, кража зародыша, — ясно указывающий на причину мести, стерилизацию. Закон возмездия, пресловутое «око за око».
А теперь в их предположениях определилась и роль снов. Стремление убийцы появиться в сновидениях жертв, предосторожность, заставляющая снимать с них обувь, — все указывало на цыган…
— Вы ничего не слышали о цыгане-убийце, который охотился бы на жен высокопоставленных нацистов? — гнул свое Бивен.
— Никогда. Сама мысль совершенно нереальна.
— Вы знаете цыган, которые поддерживали бы с миром гадже, скажем так, довольно близкие связи?
— Нет.
— Они же иногда контактируют с женщинами гадже, верно? Например, чтобы предсказать им судьбу.
— Все сводится к короткой встрече.
— А мужчины? Они продают гадже лошадей. Они чинят кастрюли, они…
— Еще раз повторю: это только эпизодические контакты, причем недоверие господствует с обеих сторон. Ни один цыган не может вести общее дело с каким-нибудь гаджо.
Бивену с сожалением пришлось признать этот неоспоримый факт.
— А допускаете ли вы мысль, — не сдавался он, — что цыган может обладать медицинскими познаниями?
— Вы смеетесь надо мной.
— А быть хорошим пловцом?
— Послушайте… я не понимаю ваших вопросов. — Священник снова посмотрел на часы. — Мне нужно готовиться к службе.
Он сделал вид, что встает, но Бивен поймал его за рукав:
— Проводя расследование, я получил свидетельские показания одного цыгана. Его сведения были… неожиданными. Как вы думаете, я могу им верить?
— Нет.
— Почему?
— Цыгане лгут. Господь мне свидетель, из всех, кого я знал, ни один никогда не сказал ни слова правды гадже. Такова их культура.
— Они и друг другу врут?
— Никогда. С этой точки зрения они строжайшим образом следуют правилам. Но гадже — это внешний мир. Их долг врать нам, чтобы мы никогда не узнали, что происходит в их мире.
— Цыгана, о котором я говорю, отправили в Марцан. Его зовут Тони. Вы его знаете?
Священник расхохотался, потом его лицо приобрело иное выражение, серьезное и в то же время сокрушенное, как если бы он напоминал: нельзя смеяться над несчастьем другого.
— Тони? Он худший из всех.
137
Когда они вернулись на виллу, разразилась гроза. Прекрасная гроза конца лета, вольная, звучная, сотрясающая стекла и нервы. Волнение неба, влекущее за собой движение в глубинах, нечто сейсмическое…
После того как отработали басы, вступили высокие ноты. Дождь, налетающий порывами, идущий над вами и внутри вас. Вы и так знаете, что несут с собой эти звуки. Изначальный лепет корней, голос матери на подушке, внезапно материализовавшийся ток жизни, бегущий в вас так же непреложно, как кровь и слезы.
Симон никогда не уставал от этого шума. Малышом он мог часами слушать, как дождь стучит по крышам, стеклам и машинам. Господи, как он это любил. Это будоражило ему кровь. Это наэлектризовывало его, как канун сочельника…
Гроза пришлась очень кстати — было чем омыть разум после всех ужасов, рассказанных священником. Симон не очень понимал, чего добивается Бивен, но с гестаповцем все всегда заканчивалось одинаково: месивом из крови и внутренностей.
Он бросил взгляд на размытый парк, и у него появилась идея. Идеальным местом, чтобы насладиться ливнем, была оранжерея, которую он заметил накануне, когда Магда пришла к нему со своими странными откровениями.
Он прихватил сигару, бутылку рислинга и нашел в прихожей дождевик — прелесть жизни богачей в том, что у них всегда все предусмотрено. Вернее, малейшая деталь, пусть самая незначительная и вроде совершенно бесполезная, будила приятные воспоминания, как бренчание пфеннигов в глубине кармана.
Снарядившись должным образом, он прошел через парк — пейзаж был словно заштрихован ливнем. И рисунок был сделан не карандашом, не углем и уж тем более не сангвиной, а полупрозрачным, без устали чиркающим пером, выявляющим истинную природу сада, как в детских играх, где нужно поскрести верхний слой, чтобы обнаружилась картинка — зелень, вода, свежесть…
С лужаек сейчас поднималась хрустальная дымка, нечто вроде льющегося через край, пьянящего, легкого перезвона, лужи трепетали, с поверхности фонтанов доносилось постукивание, как будто туда кидали мраморные шарики…
Симон замедлил шаги. Он вспомнил ливень, разбудивший его в то утро, когда по радио объявили о вторжении Германии в Польшу. Несмотря ни на что, воспоминание было приятным. Что-то кольнуло внутри, породив ощущение глубинной связи с самим средоточием жизни — с водой.
Дождевик не спасал, одежда облепила его как вторая кожа. Он чувствовал себя и отяжелевшим, и легким. Подавленным, но живым. Его сигара погибла. Устояла только бутылка рислинга в холеных руках. Словно отлакированная ливнем, она казалась даже тверже, полнее и в идеальном согласии с моментом.
Он нашел дорожку из широких плит, ведущую через газон в глубину сада. Он двигался по этой тропе, когда раздался раскат грома — в тот самый момент, когда мертвенно-бледная вспышка высветила весь парк.
Движимый необъяснимым инстинктом, Симон оглянулся на ворота. И тогда он увидел ее: Магда Заморски в белом платье в крупную черную клетку, перехваченном под самой грудью двумя поясками. На плечах короткий муслиновый плащ или что-то в этом роде, более похожее на вздох, чем на ткань. Казалось, под черным зонтом она пребывает в полной сухости. Нос тонущего корабля, еще не ушедший под воду.
