Но сейчас это было бы неуместно. Крайне неуместно.
Твердой рукой Бивен (как и положено истинному нацисту, не снимавший перчаток) взялся за дверную ручку и повернул. Через секунду все трое оказались в спальне, почти удивившись царившему там резкому, хоть и боковому, свету. Жесткое освещение, выделявшее каждую деталь подобно лампам морга: цветочные обои, туалетный столик в стиле ар-деко, толстый ковер в розах. Спальня девочки-подростка.
Княгиня или цыганка — как угодно — в ночной рубашке и теплом свитере сидела на кровати, обхватив руками колени. Две лампы по обеим сторонам широкой постели высвечивали ее, как киношные прожектора.
Она прижимала к себе подушку и горько плакала. Ее лицо было залито светом, как у беломраморной статуи под дождем.
— Я спрашивала себя, придете ли вы до моего отъезда…
Симон сделал шаг вперед, как бы перехватывая инициативу. Минна не знала, что произошло между ними, но накануне она заметила их в оранжерее среди клубов пара. Симон любил или чуть не полюбил это видение из снов, эту фурию с отточенным кинжалом.
— Магда… — пробормотал он.
Она остановила его жестом капризной княгини, потом утерла лицо подушкой.
— Меня зовут Лена. — Она шмыгнула носом. — Лена Вана. Магда Заморски — так назвал меня Деда.
Симон покачал головой: кажется, он верил ей и не верил.
— Кто такой Деда? — будто эхом откликнулся он.
— Станислав, — жеманно пролепетала Магда, накручивая на палец белую прядь, — князь из дома Заморски. Вельможа из польской szlachta
[179]. Говорят, он прямой потомок сарматов, скифского племени античных времен. Ну, Деда. Мой возлюбленный. Мой муж.
Симон кашлянул, то ли прочищая голос, то ли пытаясь вынырнуть из кошмара.
— Почему ты так его называешь?
— Пятьдесят два года разницы в возрасте — тебе это ни о чем не говорит, малыш Симон?
— Рассказывай, Лена, — ответил он. — Мы хотим услышать все, и, заклинаю, ничего не забудь. Это не суд. Это твой последний шанс донести свое слово до людей.
143
— Я родилась от листка и дыхания, — начала она отстраненным, почти рассеянным голосом, — от бегущей дороги и скрипа кибитки. Я родилась цыганкой, ловари. Я родилась недалеко от Кшешува, на берегу реки, в бассейне Каменна-Гуры, в Нижней Силезии. Мой отец торговал лошадьми, мать собирала lipa, laïka, chipka… На вашем языке значит: липовый цвет, ромашку, кизил… Никто никогда не говорил о моем… отличии, но на меня всегда смотрели со страхом или восхищением. Очень скоро меня начали называть lixta, свет, и я узнала, что мое предназначение — стать солнечной drabarni, белой ведьмой…
Симон, стоя лицом к кровати, разглядывал эту прекрасную немку, которую встретил среди других прекрасных немок. Подобная красота у цыган? Это и впрямь нечто уникальное…
Лена не была блондинкой — она была беловолосой. Ее кожа не была бледной — она была прозрачной. И словно готовой порваться, явив изящную сеть вен на висках, щеках и лбу. Ее глаза были не просто голубыми — в них проскальзывали серые всполохи, напоминающие гроздь сияющих бриллиантов.
— Однажды князь Заморски решил поохотиться на наших землях. На самом деле на своих. Это занятие было его страстью. Он бы поохотился на собственных малышей, если бы те убежали в лес. Но у Деды не было детей. У него были только собаки. Безжалостная свора, которую он натравливал на свою добычу. Когда он обнаружил нашу kumpania, то решил разнообразия ради устроить травлю этих перепуганных черномазых. Были убитые. Много. Среди них — мои отец и мать. И я говорю не о чистых и аккуратных смертях от пули, я говорю о телах, растерзанных собаками, о мозгах, впавших в безумие от страха… Я говорю о семьях, превращенных в кучу внутренностей на свежей траве.
Князю Заморски быстро наскучила новая дичь — она недостаточно быстрая, ее действия слишком легко предугадать. Он уже собирался просто прогнать выживших со своих земель, когда увидел свет. Ребенка, сияющего молочной бледностью среди сборища темнолицых собратьев, осколок зеркала. Меня. Сначала он меня изнасиловал — мне было двенадцать лет; потом он меня полюбил — мне было по-прежнему двенадцать. Он дал мне другое имя и запер в своем замке, прямо здесь, в Далеме. Я словно попала в одну из историй гадже, в одну из тех сказок, что вы рассказываете детям, чтобы попугать их или чтобы у них разыгралось воображение, уж не знаю. Я проживала это каждый день и не испытывала страха. Я была мертва с той первой охоты, с момента смерти родителей.
Деда научил меня очень многому — начиная с немецкого языка. Он нанял воспитателей, учителей, тренеров. Я получила элитное образование. А по ночам меня ждали его грязные лапы с черными ногтями. Иногда мы путешествовали. Тогда меня водили по музеям и ресторанам, а ночью я снова слушала его хрипение стареющего животного. Я никогда на него за это не злилась. Наоборот, я его жалела. Он был несчастный старик, раб своих желаний, тех владеющих им темных сил, которые никак не хотели в нем угаснуть. Его тело… Господи. Дряблая оболочка, сквозь которую торчали кости, словно его скелету не терпелось выбраться из-под обрюзгшей плоти…
Мои мучения длились недолго. Когда мне исполнилось пятнадцать, он уже не способен был совокупляться со мной. Он любил только саму мысль. Любил смотреть на меня голую, ласкать меня, а когда бывал особенно в ударе, заставлял меня кончить — но сам он, господи боже… Единственными твердыми его частями были ребра или челюсти…
Симон откладывал в памяти каждое слово. Он препарировал истоки зла, как при молниеносном психоанализе. И в унисон со словами подмечал многочисленные аномалии в физическом облике Магды. Бесцветные, как яичная скорлупа, оттенки волос, серые, почти напоминающие бельма вкрапления в одном глазу, анемичный, нездоровый тон кожи… Все, что представлялось ему таким чистым, несказанным — и отвечало канонам недостижимого совершенства, — теперь несло на себе отпечаток болезни. Вся эта белизна сводилась к дефициту меланина, к физиологическому изъяну. Эта утонченность была всего лишь извращением природы.
— Я делала большие успехи в спорте. Теннис, верховая езда, а главное — плавание. В год моего семнадцатилетия меня едва не взяли в национальную сборную… Деда повсюду выставлял меня напоказ. Он очень мною гордился. Он представлял меня как свою внучатую племянницу из Бреслау, которую он взял под крыло. На самом деле мы были уже женаты. И я подыгрывала. У меня не было выбора. Но под моей белой кожей и светлыми волосами, под новым именем и немецким образованием я ни на секунду не забывала, кто я такая. Цыганка из Каменна-Гуры, ловари, которая, еще даже не научившись говорить, уже ездила верхом.
Моя молодость была всего лишь болезнью — и я говорю не о своем альбинизме. И не о сексуальных потребностях моего бедного Деды. Я говорю о самозванстве, о постоянной лжи. В университете — я выбрала медицину, — в спортклубе, на вечеринках все восхваляли мою белизну, мою красоту. Но речь шла словно о ком-то другом. В глубине души я оставалась цыганкой, неграмотной кочевницей. Меня преследовало одно навязчивое желание: отыскать свою настоящую семью, пробудить свою темную кровь, текущую под этой белизной, которая была лишь самозванством. В конце концов я впала в депрессию. Бросила учебу, спорт, светскую жизнь. Я начала наносить себе порезы. Я перестала есть. Я совершила попытку самоубийства. Чтобы развлечь меня, Деда показывал мне фильмы: «Asphalte», «Der weiße Dämon», «Der blaue Engel», «Viktor und Viktoria»
[180], «Космический призрак»… От последнего я чуть с ума не сошла. Это существо из космоса ужасало и в то же время завораживало меня…
