149
Они двинулись к первому зданию по узкой тропинке, обозначенной лежащими по бокам камнями. Под своей броней из шинели, капюшона, перчаток и шарфа Симон прокручивал в голове одну мысль, алую, как кровь Вирта на снегу: они здесь не только для того, чтобы любой ценой добыть последние фрагменты истины, но и чтобы убрать последних действующих лиц этого дела.
Из следователей они незаметно превратились в ликвидаторов.
В Польше 1942 года в этом не было ничего особо шокирующего.
Вокруг царила невозмутимая тишина. Ни звука, ни дыхания. Даже время словно застыло подобно сосульке на ветке. Они двигались по снегу, увязая выше щиколоток, утепленные, как стеганые подушки, и ловкие, как три толстяка. Всадники Апокалипсиса, только тяжелые и неповоротливые.
У дверей зданий горели натриевые лампы, но ни в одном окне не было света. Весь комплекс казался покинутым. Пока что радовало лишь одно обстоятельство: невыносимый запах — из-за которого недавно их чуть не вывернуло — отступил. Дышать стало легче: здесь даже витал аромат влажной коры и свежей смолы.
Бивен приблизился к первому зданию слева и подергал за дверную ручку: открыто. Он двинулся в тень и почти сразу же вокруг него возник желтоватый ореол — он включил свой фонарь.
Симон и Минна присоединились к нему в тот момент, когда он нажимал на выключатель. Резкий свет голых лампочек залил комнату, напоминавшую общественную баню, только без кафеля и полотенец. Кирпичные стены, прямоугольные цементные бассейны, в которых плавали куски льда. У стены ряд раковин. Никелированные краны. На полу лужи воды…
Похоже на русскую баню, вот только никакой жары и пара. Симон даже почувствовал, что его здесь пробирает холод, как в детстве на церковной службе, когда ему приходилось окунать пальцы в мраморную кропильницу.
Они пошли дальше. Слишком яркий свет подчеркивал больничную жесткость окружения. Оставленные на полу трубы напоминали брандспойты. Секционные столы, на которых были расположены странные резиновые приспособления, напоминали языческие алтари.
В тот самый момент, когда Симон сказал себе, что осмотр здания, возможно, не таит ничего жуткого, его надежды обратились в прах. За колонной на стеллажах стояли ряды сосудов. Их содержимое напомнило ему студенческие годы и семинары по анатомии, но он не был уверен, что все верно опознал: печень, желчный пузырь, почечные камни, яичники… Некий коллекционер явно отвел душу.
А главное, тут были глаза. Заполняя множество банок, теснясь в формалине, как вишенки в водке, они словно следили за их троицей, не переставая нашептывать чудовищные истории о вылущивании маленькой ложечкой…
Среди прочего Симон обнаружил на небольшой хромированной тележке инструменты, каких нигде никогда не видел, — по всей видимости, местного изготовления. Крючки с загнутыми кончиками, кривые лезвия, щипцы с пилообразными кромками…
Они пошли обратно. Им ничего не удалось узнать, кроме того факта, что любые представления о человечности, о физической неприкосновенности или о морали здесь давно отсутствовали. В этом лагере мужчины и женщины стоили не больше, чем лабораторные кролики, а точнее, не стоили ничего.
Следующее здание, поменьше, походило на сарай для скота. Его зашторенные окна не пропускали свет. Возможно, внутри имелись узники…
Дверь была закрыта на цепь с висячим замком. Бивен разобрался с ним ударом приклада. Они зашли и обнаружили пленников, лежащих вокруг жаровни. И не фигуры в робах, вовсе нет. Скорее диковинки в штатской одежде. Сначала органическая коллекция, теперь коллекция… человеческая.
При виде форменной фуражки Бивена две близняшки лет десяти в черных платьицах и белых носочках вскочили и начали танцевать в унисон, как две маленькие заводные куклы. Чуть дальше семья карликов — их сходство было поразительно — сгрудилась вместе, словно ощетинясь единым фронтом. Казалось, они готовы умереть, но уж точно не сдаваться.
Лежавшие вдоль стен мужчины с голыми торсами в состоянии крайнего истощения ни на что не реагировали. Их костлявые грудные клетки с заострившимися выступающими ребрами были покрыты чем-то вроде черноватого гноя. Как и говорил Бивен: в Ченстохове проводились эксперименты в том числе и с углеводородами.
В глубине комнаты скорчились женщины, покрытые повязками. Симона замутило. Все эти существа, которым в определенном смысле повезло выжить, были простыми объектами опытов Менгерхаузена.
Где же он сам? Не сговариваясь, они решили выйти наружу и сосредоточиться на здании, расположенном выше всех по склону. Кабинет, венчающий все эти ужасы, был вполне в духе рыжего выродка.
Увидев дымок над трубой, они поняли, что добрались до цели. Кряхтя на каждом шагу и выдыхая громадные клубы пара, они двигались вперед, увязая в толстом ватном слое, поскрипывавшем под их шагами.
Внезапно их сапоги стали издавать иной звук, более резкий, более… насыщенный, как если бы они ступали по камням. Бивен посветил под ноги. Череп, бедро, ребра… Казалось, дорога под снегом была устлана человеческими костями или же просто останками.
По телу Симона прошла дрожь, почти судорога. В голове завертелись все истории, услышанные от Einsatzgruppen, — это был тот же кошмар, хоть и в другой форме. Бивен говорил о «научном подразделении», но все это место производило впечатление деревни кустарей, помешанных на одной-единственной цели — смерти во всех ее проявлениях и самой безжалостной жестокости.
Они без труда проникли внутрь дома и сразу же поняли свою ошибку: это не был кабинет Менгерхаузена. Ни один кабинет в мире не мог так выглядеть. Скорее, они попали в логово колдуньи из «Гензеля и Гретель», за вычетом конфет и пряников.
Большая комната, погруженная в полутьму и освещенная огнем под черными котлами. Мгновенно горло у них перехватило от запаха, при каждом вздохе едкий сухой воздух отдавался болью. В молодые годы, стремясь подработать где только можно, Симон однажды нанялся в дубильный цех. Он не выдержал и трех дней из-за мерзких испарений. Здесь царила та же вонь.
Объяснений долго искать не пришлось. Вдоль стен, которые в первый момент показались отделанными бревнами, на самом деле сплошняком лежали обезглавленные трупы, голые, воскового цвета, наваленные друг на друга и даже утрамбованные в нишах. Все тела были поразительно худыми. Человеческая природа, сведенная к костям, обтянутым кожей.
Бивен споткнулся о деревянную лохань. Обритые головы покатились на пол. Они были ровно отсечены на уровне шеи. Симон заставил себя не отводить глаза. У них были сморщенные лица и прищуренные глаза, как у монголов. Рты, наоборот, казались нарочито раззявленными, а зубы — если таковые оставались — готовыми выпасть. Что до глаз… их словно превратили в желе, выварив загадочным образом.
Они подошли к чану, где кипела густая жидкость. Крышка скрывала половину поверхности. Рукой в перчатке Бивен сдвинул ее. Не сговариваясь, все трое нагнулись над чаном. Кто знает? Возможно, когда-нибудь им придется давать свидетельские показания… Там плавали разрубленные торсы, отрезанные члены, непонятные куски. Их наполовину отделившаяся кожа поднималась наверх — что, без сомнения, и было желаемым результатом.
