— Полностью, обергруппенфюрер.
— А вы отдаете себе отчет в историческом моменте, который мы сейчас переживаем?
— Я прекрасно все понимаю, обергруппенфюрер.
— Вы думаете, это подходящий момент, чтобы выказывать слабость? Чтобы позволить говорить, будто рейх не может защитить жен представителей своей элиты?
— Нет, обергруппенфюрер.
Что касается внешности, Пернинкен был величественно лыс — как королевский гриф. Розовый, блестящий, абсолютно голый череп. Под этим монументальным куполом его черты выражали жесткую властность, нечто, что гнет подковы и сворачивает в бараний рог все прочее. Как ни странно, эта розоватая кожа напоминала младенческую и прекрасно гармонировала с черным мундиром из плотной ткани, похожей на сукно солдатских одеял.
— Так чем вы тогда занимаетесь, мать вашу?
— Обергруппенфюрер, позвольте напомнить, что обстоятельства весьма непростые.
— Будь дело простым, его бы оставили Крипо.
— Необходимость скрывать факт произошедшего затрудняет расследование. Мы не можем ни напрямую опрашивать наиболее близких жертве свидетелей, ни взаимодействовать с другими полицейскими службами.
— Гестапо ни в ком не нуждается.
— Я вас понимаю, обергруппенфюрер, но и вы поймите, насколько эти ограничения тормозят ход дознания.
Пернинкен встал и, заложив руки за спину, подошел к окну. Все начальники полиции на всех широтах и во все времена разыгрывали эту сцену. Законы жанра.
— Что у вас на самом деле есть?
Бивен чуть не ляпнул «ничего», но в последний момент опомнился:
— У жертв много точек соприкосновения. Например, все они бывали в «Вильгельм-клубе», светском салоне, где…
— Я в курсе. Что еще?
Больше у Бивена ничего примечательного не было, но разговор с маленьким психиатром и историю с Мраморным человеком он предпочел оставить при себе. На всякий случай.
— Короче, — уклончиво заметил он, — они были знакомы друг с другом и часто участвовали в престижных светских мероприятиях, связанных с жизнью нашего рейха.
Пернинкен обернулся. Он был не так высок, как Бивен, но тоже весьма внушителен.
— Не вздумайте взять под подозрение кого-то из наших.
Полный назад.
— Я не это хотел сказать, обергруппенфюрер. На самом деле я склоняюсь к версии убийцы-психопата, выбирающего очень красивых женщин, чтобы утолить свои кровожадные побуждения.
— Вы сами к этому пришли?
Пернинкен снова развернулся к окну. В лучах послеполуденного солнца его голый череп, обычно выглядевший угрожающе, теперь походил на детский воздушный шарик, готовый улететь.
У генерала была одна особенность: он верил в проклятия, порчу и человеческий магнетизм. Чтобы защититься от любой невидимой напасти, он рассовал по всему кабинету свинцовые плашки, источавшие тяжелый горький запах. Запах стоматологической лечебницы.
— Вначале, — продолжил Франц, будто не услышав, — я считал приоритетным политический след.
— Что вы хотите сказать?
Еще одно раздражающее слово. Он снова сдал назад:
— Но вскоре я понял, что ошибся.
— Объяснитесь.
— Ну… я сказал себе, что, возможно, мотивом преступлений были ответственные посты супругов жертв. Посредством этих убийств кто-то пытался добраться до элиты нации.
— Смешно.
— И я пришел к такому же выводу.
— И что?
— На данный момент я склоняюсь к версии убийцы, действующего без внешних побудительных мотивов, только в силу собственных преступных наклонностей. Он приметил этих женщин, проследил за ними или заманил в ловушку, а потом дал волю своим варварским инстинктам.
— Расскажите мне что-то, чего я не знаю.
Франц перевел дыхание. На самом деле он рассуждал вслух:
— Этот убийца знаком со своими жертвами. Или, по крайней мере, он знает, как завоевать их доверие.
— И что?
— Возможно, речь идет о ком-то из персонала отеля «Адлон», или о шофере, или о слуге. Все эти люди действуют в тени и вроде бы на короткой ноге с такими женщинами, как Сюзанна Бонштенгель или Маргарет Поль.
Обергруппенфюрер сделал несколько шагов:
— Думаю, вы правы, Бивен.
Франц почувствовал, как воздух покидает его грудную клетку. Сам того не замечая, он некоторое время задерживал дыхание.
— Убийца — какое-то ничтожество и наверняка унтерменш. Может, еврей.
— Я думал об этом, обергруппенфюрер.
Полное вранье, эта мысль даже не приходила ему в голову. На его взгляд, евреям сейчас хватает забот с собственным выживанием, чтобы нападать на кого бы то ни было.
— Но среди персонала больших гостиниц, дорогих ресторанов и прочих престижных заведений евреев больше нет, — продолжил он. — Мы трудились не покладая рук, и нам удалось очистить улицы Берлина от этих паразитов!
Легкое прищелкивание каблуками было не лишним. Пернинкен кивнул. Такого рода иносказательные обороты всегда встречали благосклонный прием в штаб-квартире.
— А конкретно, на каком вы этапе?
— Я восстановил распорядок дня каждой жертвы и послал людей в те места, где они часто бывали. Также опросил домашний персонал, дворецких и водителей каждой из жертв. Что касается гостиниц и ресторанов, я прибегнул к помощи детективов и местных управляющих.
Пернинкен снова кивнул. Единственный способ его успокоить: дать понять, что дело движется, все кипит, но с соблюдением полной секретности.
— Кольцо сжимается, обергруппенфюрер, — добавил Франц, тоже включаясь в игру (он заговорил, как в фильме). — Скоро убийца попадется в сети.
Пернинкен расхаживал перед Францем, по-прежнему стоявшим по стойке смирно.
— Усилия, потраченные на слежку, себя окупят, — уверенно заявил Бивен. — Преступник один, а нас сотни. Берлин в наших руках. Наша полиция организована лучше, чем где-либо в Европе. Ему от нас не уйти.
Пернинкен покачал головой.
— Кто-то из низов, — повторил он тихо. Он по-прежнему держал руки за спиной, и когда проходил перед Францем, тот мог заметить, как начальник нервно крутит пальцами. — Псих, выродок. Может, и не еврей, но порченая кровь, отродье. — Он устремил взгляд на Бивена. — Вы подготовили досье на всех, о ком шла речь?
— Уже делается. Кстати, на случай, если мы остановимся на версии безумца, я начал поиск по немецким психиатрическим клиникам.
— Почему бы и нет, правильно.
Начальник ответил машинально, но Бивен почувствовал, что мысль ему не понравилась. Для чистокровного нациста вроде него сам факт, что на немецкой территории еще остаются калеки, психи и душевнобольные, был невыносим.
