— Я ищу архивы «Studio Gesicht», — заявил Бивен.
— Давняя история.
— Они здесь или нет?
— Здесь.
Бивен вздохнул:
— Где именно?
— Сейчас тебе все покажу.
Этот переход на «ты» демонстрировал отсутствие страха. Однако сморчок не шелохнулся. Его скрещенные ступни торчали из-под стола и, казалось, насмехались над начищенными сапогами Бивена.
— Чего мы ждем?
— Зачем они тебе понадобились?
Бивен был не в том настроении. Однако этот серый (от халата до усов) мужичонка вызывал симпатию. Его отец, не потеряй он рассудок, мог бы стать таким изворотливым чинушей.
— Я ищу преступника, — пояснил он. — Он был изуродован во время Большой войны, и «Studio Gesicht» изготовила ему медную маску.
— Ты говоришь о настоящем преступнике или об одном из тех, кого вы называете «врагом партии»?
— Он только что убил четвертую женщину.
Человек присвистнул с деланым восхищением:
— У вас появился конкурент.
Гестаповец ограничился улыбкой. Архивариус наконец соизволил подняться. Они медленно пошли друг за другом по проходам — между стеллажами оставалось мало места.
Только тогда старик заговорил. Как Франц и предполагал, он оказался настоящем кладезем памяти, из тех, кто досконально знал историю немецкого Красного Креста и был пропитан этой историей до кончиков своих измазанных чернилами пальцев.
— Ребята из «Studio Gesicht» отлично поработали, — соблаговолил пояснить он. — С двадцатого по двадцать девятый год они сделали сотни масок. Мастерской руководил выдающийся хирург, настоящий гений родом из Литвы, наполовину ученый, наполовину художник, по имени Ицхок Киршенбаум.
— Вы знаете, что с ним стало?
Архивариус рассеянно провел пальцами по корешкам красных с золотистым отливом папок, издав легкое пощелкивание, словно где-то затарахтел мотор.
— Он исчез. Он был евреем. Сейчас многие евреи исчезают. Ты не заметил?
— Рут Сенестье — тебе знакомо это имя?
— Конечно. Лесба, которая помогала ему делать маски.
Бивен остановился посреди прохода.
— Откуда ты все это знаешь?
— В те времена я был рассыльным. Так что это я мотался между офисом и мастерской. Доставлял досье этих бедолаг, чьи лица остались в траншеях. Студия находилась в доме одиннадцать по Линденштрассе, в районе Кройцберг. Могу сказать, наездился я тогда на своем велосипеде.
Они дошли до конца прохода. Бивен уже собирался свернуть в следующий, когда хозяин здешних мест стукнул ногой по стоящему на полу жестяному ящику.
— Все здесь.
— Поможешь дотащить?
— Эй, отсюда ничего нельзя выносить.
— Я имел в виду, дотащить до твоего стола.
Пять минут спустя Бивен погрузился в пыльные досье. На глаз их было несколько сотен. Даже в самых оптимистичных мечтах ему не могли привидеться более упорядоченные архивы. А главное, все досье были распределены по именам скульпторов, которые работали с пациентами.
Три альбома с обтянутыми тканью обложками содержали данные о подопечных Рут Сенестье. На левой странице находилась фотография солдата, справа были обозначены его имя, возраст, а также место, дата и обстоятельства получения ранения. Там же содержался краткий диагноз, очевидно выписанный из медицинской карты. Наконец, несколько строк посвящались мерам предосторожности при изготовлении маски (формовка, примерки).
Почерк Рут — она писала перьевой ручкой с фиолетовыми чернилами — был четким, твердым, очень разборчивым, что понравилось Бивену. Он не торопясь пролистал один из альбомов, разглядывая фотографии. Никогда в жизни он не видел ничего отвратительнее. Что-то вроде перепаханной плоти, безумного замеса из мягких тканей и твердых костей, нечто, не имеющее названия. Осколки снарядов или близкие взрывы обнажили мускулы и ткани подобно лемеху плуга, все перевернувшего, перемешавшего и разрыхлившего. Вот только отныне ничто не произрастет из этих ликов ужаса.
Когда Бивен навещал отца в госпитале, ему встречалось множество изуродованных пациентов, но их черты были скрыты повязками. Он только помнил, что у большинства под подбородком висели мешки для сбора слюны. Франц, еще мальчишка, был поражен сходством с лошадьми на ферме, которые ели овес из подвешенной на шее торбы.
С тех пор он прочел множество книг о той войне и понял, как появились такие раны. Тот конфликт был окопной войной, когда наиболее уязвимой частью тела являлась голова, то есть лица солдат. Нечто вроде ярмарочного тира, только растянутого на восемьсот километров. Прогресс артиллерии довершил остальное.
Франц вдруг вспомнил, что эта сволочь Клемансо потребовал, чтобы при подписании Версальского договора присутствовали пятеро французов с изуродованными физиономиями, как будто такие раны получали исключительно лягушатники. Говнюки французы. Ему не терпелось попасть на фронт, там он им покажет…
Бивен закрыл альбомы. Он заберет эти папки. С Хёлмом и Альфредом они составят список всех раненых, с которыми работала Рут, и проверят для начала, не имел ли кто-то из них проблем с правосудием. Или просто досье в гестапо. Весьма неопределенно, конечно, но надо же с чего-то начинать.
Он ушел украдкой, чтобы не попасться на глаза архивариусу, с папками под мышкой. В очередной раз подумал, что предложенная Минной версия весьма сомнительна. Но после разочарования с нацистскими кинжалами этот вариант оставался единственным.
51
Вечером вестибюль гестапо был едва освещен. Только камень, тишина и тени перил на плитах. Возвращалось ощущение таинства пустой церкви или же заброшенного замка, в котором любят играть дети, пробираясь вдоль стен, вдыхая запах влажного известняка и чувствуя под подошвой неустойчивость плиты…
В эти секунды Бивен забывал о про́клятой сущности этого места. Ему казалось, что он у себя, что он владетельный сеньор (ну или епископ, если угодно) и в одиночестве командора обдумывает важные тайны.
Обычно как раз в такой момент вваливались два гестаповца, волоча за собой окровавленного человека, тяжело хлопала дверь или же где-то на этажах раздавался душераздирающий крик — короче, случалась одна из тех мелочей, которые вправляют мозги на место. Не сеньор и не командор, а всего лишь инквизитор, если уж продолжать в том же духе.
Он поднялся к себе на этаж. Из-под дверей пробивался свет. Пыточных дел мастера не знали отдыха. В гестапо вкалывали вовсю. Можно было во многом упрекнуть маленьких солдат Третьего рейха, но только не в отсутствии усердия.
Бивен невольно пошел на цыпочках, чтобы не скрипеть паркетом у порога берлоги Грюнвальда и не видеть его тупую рыбью морду. Открыл свой кабинет, забросил фуражку на вешалку (ему нравился этот жест, очень по-американски) и пнул ногой сапоги Динамо, который дрых в его собственном кресле, забросив разутые копыта на стол.
