Но сегодня — nichts
[108].
Местные попрятались от ливня. Они пересекли первый двор, потом второй. Дождь хлестал с невероятным шумом, глухим и низким под козырьками подъездов, звонким и рассыпчатым на открытых пространствах. Каждый двор был не больше тридцати квадратных метров. Симон вспомнил, что таково минимальное пространство, чтобы развернуть пожарный шланг…
На входе в третий Hof Бивен остановился, и его команда тоже. Ноги уже промокли по самую щиколотку. Посмотрев в лужу, Симон заметил их отражение: три человека в кожаных плащах и еще один в макинтоше, все четверо в шляпах — весьма впечатляюще.
Бивен оглядел фасады, окна, закрытые мастерские и лавочки. По-прежнему ни одной крысы, рискнувшей намочить себе хвост. Кивком он приказал Симону следовать за собой. Двое других остались в укрытии.
Они наискосок пересекли двор и нырнули в подъезд. Их остановил запах. Вонь мочи, отбросов, разложения встала стеной, не давая пройти. Симону потребовалось несколько секунд, чтобы зрение приспособилось к полутьме. Их молча разглядывали десятки пар глаз. Малолетки, сидящие на ступеньках или на полу или просто прислонившиеся к перилам. Крошечные лица, вытянувшиеся от голода и скуки, бледные, как у чахоточных.
Ударом ноги Бивен отпихнул нескольких с прохода — старые добрые рефлексы СА — и двинулся наверх. Симон сказал себе, что эта лестница ни за что не выдержит сто двадцать килограммов гестаповского веса, но конструкция устояла. Симон пошел следом.
Еще несколько пролетов, и призрачная ребятня была забыта. Новым препятствием стала темнота. В этой трущобе не было ни единого источника света. Только беспрестанный стук дождя, бьющего по стенам, окнам и, казалось, проникающего внутрь здания. На ощупь они стали подниматься на верхние этажи. У Симона возникло ощущение, что он ползет по перевернутому колодцу.
Второй этаж. Они даже не взглянули на коридор, ведущий направо и налево. Снова ступеньки. Симон со своим люгером двигался в кильватере у нациста, не веря в происходящее.
Третий этаж. В этот момент он увидел перед собой башмаки Бивена — светло-коричневые туфли на шнуровке, категорически не подходящие к его черным брюкам. Образ этого неотесанного мужлана, совершенно не умеющего одеваться и в то же время обладающего властью над жизнью и смертью множества берлинцев, вызвал у него нервный смешок.
Бивен подал выразительный знак: направо. Они скользнули в коридор и на мгновение невольно застопорились. Ожидавшее их зрелище не вязалось ни с чем знакомым, если только ты не троглодит, закопавшийся в городе под бомбами.
Штукатурка лохмотьями сползала со стен, дыры были прикрыты картонками, а сам коридор, забитый остовами велосипедов и горшками с мертвыми растениями, был усеян ведрами, собиравшими влагу небесную.
Бивен переступил через первое ведро и двинулся дальше. Симон не отставал.
— Крапп живет в глубине, — процедил Бивен, держа в левой руке нечто вроде размокшего плана.
Они миновали первые квартиры. Двери были открыты. Местное население копошилось там, собравшись по пять, шесть, восемь, десять… со своими кроватями, мебелью, воспоминаниями и ночными горшками…
Выстрел застал их врасплох. Бивен метнулся налево, в какую-то комнату. Симон замахал своим оружием, зажмурился и выстрелил. Невероятная реакция, пришедшая из ниоткуда и полыхнувшая как забытый рефлекс, переданный его предками, воинами или охотниками.
И тогда он его увидел: с наставленным люгером, в эсэсовской форме, две трети верхней части лица закрыты чем-то вроде черного тюля, наподобие траурной вуалетки, из-под которой выглядывал только один глаз. Глаз кошмара, смотревший на вас из траншей, из отложенной смерти, из перепаханной плоти. Симон выстрелил снова.
Крапп исчез.
Ошарашенный, вернее, оглушенный стремительностью происходящего, Симон кинулся вперед в тот самый момент, когда Бивен выскочил из своей дыры. Они столкнулись. Психиатра отбросило направо, в комнату, где он не успел ничего разглядеть. Грохот кастрюль, сетчатое сиденье стула, падающее ему на голову, и маленькие башмачки — дети, которые порскнули в стороны, пытаясь увернуться от взрослого дяди в макинтоше, влетевшего в их дом.
— Scheiße! — взревел Симон, поднимаясь.
Одна нога у него застряла в коляске, младенец вопил, старик казался мертвым в своей кровати-ящике, а дети кишели повсюду, как крысы в глубине трюма.
Симон выбрался из этого хаоса и кинулся бегом в конец коридора — Бивен опередил его, первым оказавшись в каморке убийцы. Единственное, что он обнаружил, — открытое окно, косо висевшее на раме, хлопающие занавески и все тот же дождь, врывающийся внутрь как волна в каюту.
Симон рванулся вперед и вцепился в закраину подоконника.
Бивен только что прыгнул в пустоту, на цинковую крышу сарая. В момент соприкосновения его ноги согнулись так резко, что колени чуть не въехали в подбородок. Крапп уже исчезал в проходе.
— Бивен! — заорал Симон в тот момент, когда ноги нациста, среагировав чисто механически, распрямились и выбросили того вперед.
Исполнив великолепное сальто, он приземлился на спину в чью-то прикрытую брезентом ручную тачку. Альфред с пушкой в руке, казалось, впал в ступор. Динамо уже мчался вслед за беглецом по узкому проходу, ведущему в соседний двор.
Симон выскочил из комнаты, споткнулся о ведро, ринулся в противоположном направлении: выстрелы сработали, как удар ногой в муравейник, повсюду носились дети, кричали женщины и толкались мужчины, вооруженные палками и ножами.
Симон снова выстрелил в воздух, рискуя обвалить и без того пропитанный влагой потолок, и добрался до лестницы. Он потерял равновесие, поскользнулся, проехал пролет на спине. Пришел в себя на лестничной площадке, умудрился встать на ноги — кости вроде были целы, люгер по-прежнему в правой руке. Он переложил оружие в левую и взялся за перила, чтобы завершить спуск.
Под дождем Альфред пытался высвободить отчаянно ругающегося Бивена. Все окна были облеплены зрителями. Не каждый день увидишь такое зрелище: говнюк из гестапо, застрявший в тачке.
Симон не чувствовал ни страха, ни боли, да и вообще ничего. Его распирало от выплеска адреналина, и в этот момент он спрашивал себя, за кем именно он гнался. За убийцей Хоффманом или же за самим собой, за тем Симоном Краусом, который оказался не такой сволочью, как обычно, за смелым маленьким человеком, который принял решение и доведет дело до конца.
И он устремился за Динамо. По стенам прохода хлестали потоки. Позади он слышал зов Бивена: «Симон!» Но голос казался ему далеким, нереальным, а вот переливы дождя вдруг стали близкими, как залог истины.
Симон пересек один двор, потом другой. Теперь у каждой двери стайка ребятишек высовывала носы, словно маленькие любопытные зверьки. Он по-прежнему не видел Динамо и уж тем более Краппа/Хоффмана. Они зашли в здание? Спустились в подвал?
