Магда, которую он всегда знал легковесной и шутливой, сейчас набирала очки по части глубины и прозорливости. Обычно ее любимыми темами были тряпки и купальники.
— Куда ты собираешься?
— В Соединенные Штаты. — У нее на лице мелькнула презрительная гримаса. — Словно я еврейка.
Издавна ходили забавные истории про польский антисемитизм, который, судя по рассказам, был еще круче, чем у немцев.
— Греты сегодня нет? — спросил он, рассеянным взглядом обводя собравшихся.
— Какой Греты?
— Филиц.
— Вроде нет. — Она улыбнулась, ее глаза уже были сухими. — Ты хотел ее видеть?
— Да, было бы приятно. И что-то давно не видно ни Сюзанны, ни Лени.
— Уехали на отдых, куда-то на Балтийское море, я думаю.
Придется действовать прямолинейнее:
— Я тут услышал одну странную штуку про Грету. Знаешь… Короче, мне сказали, что она беременна.
— Грета? — повторила Магда с искренним удивлением. — Вот уж никогда бы не поверила.
— Почему?
— Ты же ее знаешь, верно? Она не из тех, кто будет распускать швы на юбке из-за детеныша в животе.
Невозможно было подытожить ситуацию более прагматичным образом.
— Если только… — пробормотала она.
— Тебе что-то пришло в голову?
Магда пристально на него посмотрела, потом будто рефлекторно взялась за черные очки. У нее были очень чувствительные глаза. Часто краешки век выглядели покрасневшими. А иногда белки наливались кровью.
— Грета была не совсем такая, как мы.
— Что ты хочешь сказать?
— Она была намного более… убежденной.
— Убежденной в чем?
Магда кивнула на приотворенную дверь гостиной. Симон проследил за ее взглядом — или, по крайней мере, за черными экранами очков. Нацистские офицеры что-то обсуждали, стоя и выгибаясь, как жеребцы при случке.
— Она была национал-социалисткой?
Вопрос не имел смысла: в Берлине 1939 года все были национал-социалистами. Но Грета, возможно, была активисткой, а то и фанатичкой. На кушетке она ни разу не обмолвилась о своих политических взглядах. Казалось, она относится к нацизму как к опасной неизбежности, от которой сама она держалась на расстоянии благодаря своему фривольному существованию и… деньгам мужа.
Не исключено, что Грета скрывала от него и это… Чем дальше он продвигался, тем больше его психоаналитические потуги казались ему чем-то вроде маскарада. В результате все его сеансы и записи пытались поймать ветер. Малышка Филиц и другие водили его за нос. Но с какой целью?
— Как это связано с ее беременностью?
— Ты никогда не слышал о Führerdienst?
— Службе фюреру?
Это не было законом в прямом смысле слова, скорее весьма рекомендованным правилом: каждая женщина должна родить ребенка специально для Адольфа Гитлера. Часто последнего малыша. Нечто вроде «усилия во имя мира» вдобавок к уже немалому числу собственной детворы.
— Ты хочешь сказать, что Грета могла зачать ребенка для… фюрера?
Магда не ответила. Казалось, она заметила в другом конце гостиной что-то интересное или кого-то из вновь прибывших. У молодой вдовы были и другие заботы, кроме помешательства Греты на Гитлере и ее демонов.
— Магда…
Княгиня в черных очках вроде вспомнила о Симоне.
— А еще лучше, — заключила она, вставая, — сходи к вечерне.
— К вечерне?
Она взяла блокнот с логотипом отеля «Адлон» и нацарапала адрес.
— Кампенская часовня, рядом с Александерплац. Каждый день ближе к вечеру там служба. Сходи завтра. Ты поймешь.
— Но…
Магда положила ему руку на плечо в знак прощания и направилась к другой группе. Аудиенция была окончена. Он несколько секунд смотрел на листок в своей руке, потом сунул его в карман и допил пиво польской вдовы.
Симон вышел из «Адлона» ошеломленный. Его танцующая походка превратилась в тяжелое пошатывание, послеполуденное солнце лилось в глазницы как обжигающий воск, а мозг высох, как панцирь скорпиона.
Грета Филиц, беременная от загадочного отца.
Грета Филиц, нацистская фанатичка.
Грета Филиц, ревностная католичка.
Он смотрел на Унтер-ден-Линден, которая отныне казалась прорубленной в голубоватом леднике. Орлы. Свастики. Тени. Война вдруг предстала перед ним неотвратимой надвигающейся волной, гигантским приливом, который сметет все на своем пути.
Его Берлин более не существовал.
И Берлин Гитлера никогда не будет существовать.
Между этими двумя зияющими пустотами оставалось расследование. Если уж невозможно предотвратить Вторую мировую войну, Симон со товарищи могли, по крайней мере, остановить мраморного убийцу, который ополчился на эскадрилью красавиц. Уже неплохо.
90
— Поищи вон там, — сказал Кохмидер, — твой пацан жив.
Человек с окровавленным лицом не шевельнулся. Один глаз у него вылетел на сантиметр, другой был сплошной опухолью. Нос сломан во многих местах. Из дрожащих губ сквозь разбитые зубы доносился странный свист. Прежде чем убить, Totengräber любили «подготовить» своих евреев, то есть «вбить их поганые шнобели в их грязные морды».
— Ищи, говорю тебе. Ты еще можешь его спасти.
Человек стоял лицом к грузовику, платформа которого была заполнена трупами. С настила капала кровь. Сочилась из щелей. Переливалась через бортик. Грязь у их ног отливала красным, лужи алым. Бивен никогда не видел столько крови зараз — а он давно потерял девственность в этой области.
— Давай, говорю тебе! Твой сын там!
Кохмидер схватил человека за затылок и заставил его карабкаться на гору трупов. Не говоря ни слова, тот попытался ухватиться за настил, но соскользнул. Взрыв гогота, когда он растянулся в грязи.
Повторяя попытки раз за разом, он сумел наконец ухватиться за лохмотья жертв и взобраться на кучу тел. Эсэсовцы с наслаждением наблюдали за несчастным, стоящим на четвереньках среди нагромождения мертвецов. Смех, подбадривающие выкрики и ругань.
Бивену это было более-менее знакомо. Напоминало его давнюю работенку, когда он был в СА и им предписывалось бить всех, кто не в черной форме, в ожидании, пока тех не переоденут в синие лагерные полоски. В те времена подобные издевательства были в порядке вещей. Но чувствовалось, что сейчас у палачей совсем иные мотивы. Они не вели борьбу, как во времена штурмовиков, они просто проводили зачистку. Они действовали на завоеванной территории.
В середине дня первое задание привело их на болота рядом с озером, на севере Берлина. Им пришлось загрузить десяток забытых там трупов. Работа затянулась из-за нескольких набравшихся смелости евреев, которые пришли выкупить тела своих близких. Привычный Кохмидер спокойно торговался, как барышник на ярмарке, продавая скот. За несколько сотен марок родственники могли забрать одного или двух мертвецов…
