Эмоциональная жизнь Сьюзен начала восстанавливаться. «Я помню, как впервые после всего этого ощутила чувство любви. Я даже не помню, кто это был – возможно, Сэм. Я только начала чувствовать, каково это – любить кого-то. Я не помню, чтобы это был восторг; но просто помню такое чувство, как когда в детстве на рыбалке рыба попадалась на крючок в солнечных бликах на воде. После всех лет, когда я была настолько внутренне изолирована и выключена, препараты убрали некоторые из симптомов, и, когда психоз отступил, у меня оставалось место для душевного роста. Потом были другие психотические эпизоды, во время которых я не слишком переживала чувство любви. Но во время каждой ремиссии мой опыт эмпатии и привязанности только расширялся». Сьюзен продолжала заниматься искусством, и Клагсбрун приспособил для нее небольшую пристройку, чтобы использовать ее в качестве студии. «У моей работы есть темная сторона, – сказала она, – но речь идет о творчестве, а творчество – это о том, чтобы давать жизнь».
Когда Сьюзен завершила интенсивный этап лечения, она устроилась на работу в больницу, что принесло ей доход, и ее страховка покрыла затраты на электроэпиляцию волос на лице. Ей было 26 лет. «Подготовка к большому миру все еще была непростой задачей, – говорит она. – Я не знала, кто был президентом. Мое эго было как швейцарский сыр. У меня все еще было много катастрофических видений. Я не владела какими-то навыками самообслуживания». Сьюзен стала встречаться с психотерапевтом Ксенией Роуз и проработала с ней 20 лет. «Она заставила меня составить расписание. Там было „встать“ и „почистить зубы“, поскольку я понятия не имела, как должен проходить день». Роуз тоже согласилась увидеться с Бобби. «Это было чрезвычайно полезно для меня, – говорит Бобби, – потому что я должна была просто плакать и говорить то, что думаю. Но болезнь Сьюзен была не моей; это была ее болезнь. Когда болезнь ее отпустила, Сьюзен стала появляться у меня».
Когда ей было уже под 40, она достигла стабильного состояния. Зипрекса «революционно изменила» ее жизнь. Она спала по 13 часов, но жизнь ее была упорядоченной. В конце концов она перешла на абилифай, который обладает менее выраженным снотворным эффектом. «Я как молния, – говорит Сьюзен. – То, что вы видите сегодня, – это совершенно другая душа, нежели пять лет назад: в развитии физическом, визуальном, вербальном. Я очень много работала на каждом уровне, чтобы уничтожить все остатки болезни. Периодически возникают какие-то мелочи, но они длятся всего день или два. Чрезмерная сенсорная стимуляция, немного паранойи, неправильных представлений и искажений в моем мышлении и визуальном мире. Некоторые люди испытывают стресс, и у них болит спина. А у меня из-за стресса болит разум. Но потом все приходит в норму». Из всего, что нужно было наверстать, возможно, самым сложным были романтические отношения. В то время, когда я встретил Сьюзен, ей было почти 50, и она еще не имела полноценного сексуального опыта. «Я бы хотела испытать любовь. Но знаю ли я, что такое любовь? Пока для меня это любовь к маме». Сьюзен рассмеялась. «Моя бедная мама. Она зарегистрировала меня на трех сайтах знакомств одновременно. Это было трудно. Но я смотрела на это как на путь развития. Шизофрения дала мне возможность найти что-то внутри себя, такие части себя, какие я не увидела бы иначе».
Сьюзен также попыталась восстановить связь с давно оставившим ее отцом. Однажды она сказала мне, что только что разговаривала с ним по телефону, впервые за многие десятилетия. «Я сказала ему, что люблю его. Было правильно сказать ему это, несмотря на то, что он отказался от меня. Я написала ему письмо, так как ему исполнилось 80, и думала, что освобожу его от какого-то чувства вины. Я хотела, чтобы он знал, что он дал мне тот единственный инструмент, нужный, чтобы выбраться из болезни, – искусство, потому что он развивал во мне творческие задатки. Он позвонил через неделю. У нас был очень поверхностный разговор о его молчании, о его делах, а потом он заплакал и выпалил: „Я никогда не прощу себя за то, что ушел от вас“. Мне потребовались все силы, чтобы не прыгнуть в машину и не помчаться к нему. Но я решила больше не звонить. У нас слишком много общего».
В конце концов Бобби пришла к принятию, пониманию и даже гордости за свою дочь. Она работает в сфере туризма и отдает все свои доходы Сьюзен. В свою очередь, Сьюзен пожертвовала большую часть доходов от продажи своих богатых, странных, красивых произведений Больнице Четырех Ветров. Она провела публичное выступление. Бобби слышала, как Сьюзен организует ужин, посвященный психическому здоровью, на Центральном вокзале. «Я не могла в это поверить. Там было около 300 человек, и все это устроила Сьюзен. Как это случилось?» Отношения Сьюзен с Бобби почти полностью наладились. «Она определенно более сильный человек, чем когда-либо была я, – сказала Бобби. – Что спасло ее? Это ее искусство; это доктор Клагсбрун; это поддержка ее братьев и моя. Но больше всего это сама Сьюзен. В ней было что-то, что всегда хотело всплыть на поверхность. Я заслуживаю медали. Это правда. Но Сьюзен заслуживает множества медалей. Мне очень жаль, что ей пришлось пережить все то, через что она прошла. Но я признаю, что без этого не было бы той, кем Сьюзен является сегодня. И сегодня она – самая замечательная, очаровательная, красивая женщина. Она говорила: „Это карты, которые мы сами себе сдаем, мама“. Я наконец-то смирилась с тем, что, если научиться жить с неприятными вещами, то иногда они вдруг меняются».
Бредовые идеи больных шизофренией не всегда сопряжены с жестокостью. «Мой сын решал кроссворд, – рассказывала мне одна мать, – и он был действительно безумен, потому что голоса все время давали ему ответы»
[965]. Молодой индийский мужчина описал мне свое необычайно позитивное заблуждение: «Я слышу, как листья шепчут мне стихи о любви». Другой мужчина сказал: «Хотел бы я найти лекарство, которое заставило бы ужасные голоса исчезнуть и оставило бы те, которые я люблю». Отношение к голосам может быть связано с эмоциональным состоянием или остротой болезни. Мать одного больного из Сан-Франциско сказала: «Хотя они неприятные, они его друзья. Это личное, и он их понимает. Психиатр сказал ему, чтобы он дружил с голосами и разговаривал с ними, как будто они дети».
Хотя шизофрения была описана еще в древности и получила свое название 100 лет назад, ее тайна продолжает рождать ошибочные представления. Майкл Фостер Грин, профессор кафедры психиатрии Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, пишет: «Когда болезнь рассматривается как необъяснимая и неизлечимая, люди склонны впадать в две крайности: либо они стигматизируют ее, либо романтизируют. Трудно сказать, что хуже»
[966]. Кто-то, у кого никогда не было ожога третьей степени, может не знать, каково это, но, получив ожог первой степени, он может приблизительно понять эту боль; депрессия – крайняя версия обычных чувств. Шизофрения принципиально иная. Немецкий психиатр-экзистенциалист Карл Ясперс выявил «пропасть различий»
[967] между психозом и нормальным мышлением. Больной шизофренией часто не может использовать язык, который знает, но даже если бы он мог, он не нашел бы подходящих слов. Мы можем понять ужасы психоза только на уровне метафоры.
