Любой, кто любит больного шизофренией брата, сына, дочь или друга, знает, что этот человек, хотя и страдает от измененного генома, но одновременно является суммой всего им пережитого. В книге о болезни своего брата Джей Неугеборен пишет: «Отношение платных специалистов к Роберту как к сосуду из плоти, в котором одних (плохих) веществ стало больше, что сделало его больным, а другие (хорошие) вещества теперь нужно туда наливать, лишает Роберта того, чем он все еще богат: его человечности. Как не возражать против любых попыток свести человечность к биологии, когда речь идет о людях, подобных Роберту?»
[968] Энди Берман, писатель с биполярным расстройством, объясняет: «Психические заболевания нельзя лечить отдельно от самого человека; это неразрывная связь. Я нашел ответ на вопрос, где заканчивается психическое заболевание и начинаюсь я. В моем случае мы едины. Я подружился с врагом. Мое лечение успешно именно потому, что оно учитывает и меня, и мое расстройство, не разделяя нас»
[969].
Иногда диагноз становится понятен по реакции больного на лечение. Если вы поправились на депакине, у вас, вероятно, было биполярное расстройство. Если вам помогла зипрекса, у вас, вероятно, была шизофрения. Хотя такие препараты и эффективны, работа над ними все еще непоследовательна, основана на недоказанных теориях, делающих акцент на нейротрансмиттерных системах, роль которых в болезни пока не ясна. Редукционистский подход к природе психического заболевания – предположение, что оно может быть полностью описано химическими процессами в мозге и что это поможет больным – удовлетворяет тех, кто финансирует исследования. Это нечестно. Шизофрения не имеет границ, она становится тем, в кого она вторгается.
Классическая шизофрения – ужасная болезнь, но знание того, что это именно она, может быть хоть каким-то утешением; понимание диагноза – это компонент идентификации. Существует сообщество больных и врачей. Но эта болезнь имеет разные градации, очень тонко различимые. Психоаналитик Ричард Фридман, который работал над составлением DSM-III, сказал: «Проблема психиатрической диагностики заключается в том, что мы перешли от аналоговой к цифровой модели, в которой наличие болезни – не вопрос степени, а вопрос сочетания многих „да“ и „нет“, похожих на 0 и 1. В классификации много полезного, но клинический опыт показывает, что ум работает не так. Мы имеем дело с многоуровневым континуумом явлений»
[970].
Никто никогда не мог сказать, что не так с Сэмом Фишером
[971]. Я познакомился с ним, когда ему было 33 года, через психиатра, который лечил его от шизофрении, но другой клиницист поставил ему диагноз «синдром Аспергера». У Сэма явно есть расстройство настроения, с периодами глубокой депрессии, иногда – с приступами гипомании, а также с не психотическим, но чрезмерным чувством превосходства и силы. Его манипулятивные социальные контакты позволяют предполагать пограничное расстройство личности. У него тревога и фобии, признаки обсессивно-компульсивного и нарциссического расстройств личности и длительное посттравматическое стрессовое расстройство. Короче говоря, он представляет идеальное множество психиатрических симптомов, собранных в одном мозге, как будто для торжественного воссоединения. «Меня вообще никто не понимает, – сказал он. – Я слишком странный для понимания».
Сэм родился с желтухой и весил менее пяти фунтов, но родился в срок. Он отказывался от еды. Врачи боялись потерять его, а его родители, Патриция и Уинстон, провели все время его младенчества в Детской больнице Филадельфии, где врачи нашли у Сэма опухоли головного мозга и заболевания почек. У Сэма также были сколиоз и неопущенное яичко, которое нужно было удалить хирургическим путем. Он никогда не ползал и поздно начал ходить. На ранних стандартизированных тестах он был, как вспоминала его мать, «лингвистическим гением, но практически умственно отсталым, когда дело касалось решения головоломок».
В детском саду Сэм попал к своему первому психиатру, который сказал, что он «идет по краю пропасти». В начальной школе Сэм не мог заниматься математикой, не мог писать или рисовать из-за нарушений координации. Патриция вспоминает: «Мы с Уинстоном сказали друг другу: „Сейчас есть калькуляторы. Какая разница, что он не может заниматься спортом или рисовать?“ Сэм говорил законченными, развернутыми фразами. В цветочном магазине он называл каждое малоизвестное растение. Нам это казалось чудесным, но это был симптом чего-то не столь чудесного. Мы были уверены, что сильные стороны перевесят слабые, хотя специалисты неоднократно говорили нам, что у большинства дефицит перевешивает сильные стороны».
В пятом классе несколько старших мальчиков привязали Сэма к забору и оставили его кричать 25 минут, пока его не нашел учитель. Его не раз сбивали с лестницы. Родители перевели его в коррекционный класс, но там он тоже не адаптировался. «Как будто у Сэма была дислексия наоборот; он мог читать и распознавать вещи без проблем, но больше ни на что не был способен», – рассказала Патриция.
Сэм понял, что он гей, но в старшей школе был все еще очень закрытым. Затем что-то случилось в школьном туалете. Сэм назвал это «попыткой изнасилования». Он с горечью говорил: «Этот чертов охранник сказал: „Он старше, ты младше, поэтому мы ничего делать не будем“. Это сильно разрушило мою жизнь». Если для Сэма этот случай очень значим, то его отец полагает, что Сэм его переоценивает. Уинстон говорит, что кто-то разделся и подошел к Сэму. Что бы ни произошло, Сэм был травмирован и начал слышать голоса. Он вспоминает: «Это были голоса моих врагов из средней школы, и я из мирного человека превратился в очень агрессивного».
Родители отвели его к психиатру, но сначала лекарства не помогали. «Мобан не дал ничего хорошего, – рассказывает Уинстон. – Ативан помог. Риспердал был катастрофой; у него нарушилась координация. Проликсин – фиаско; у него были постоянные запоры. Потом меллерил. Мы поняли, что будет очень долгий путь».
В выпускном классе Сэм совершил первую неудачную попытку суицида. «Я вытащил его из ванны, когда он пытался утопиться. Он, вероятно, зажал нос», – говорит Уинстон. Казалось, Сэму стало немного лучше, но через три года он был госпитализирован после столкновения с правоохранительными органами. «Он разговаривал сам с собой, его задержала полиция, и он сказал то ли что хочет убить кого-то, то ли что хочет убить себя, – вспоминает Уинстон. – Он был под стражей, когда начался приступ буйства. Восемь человек схватили его, пытаясь усмирить, и дали ему галоперидол. Я был беспомощен. Он говорил: „Дай мне что-нибудь, чтобы я мог умереть“. Это было ужасно». Затем у Сэма начался «период жирной свиньи». Он объясняет: «Я был ярым расистом и ненавидел всех. С 21 года до 24 лет я ел только фастфуд, около восьми раз в день. И был одержим хоккеем. Я не знаю, что заставило меня превратиться в такую ужасную, отвратительную свинью, но я превратился в нее».
