Если Хлоя Юй презирала саму идею нормального детства, то Мэй Армстронг вынуждена была смириться с тем, что для ее сына Кита, родившегося в 1992 году, оно просто невозможно
[1168]. Можно сказать, что Хлоя, которая верит в примат воспитания, подтолкнула своего сына к его искусству; с другой стороны, Мэй скорее была вынуждена столкнуться с тревожащей неизбежностью. Кит умел считать уже в 15 месяцев, в два года Мэй научила его сложению и вычитанию, а умножение и деление он освоил сам. Копаясь в саду, он объяснял матери принцип рычага. К трем годам он уже задавал вопросы, ответить на которые можно было только с помощью теории относительности. Мэй, экономист по образованию, была откровенно озадачена. «Ребенок с такими способностями может сам себя научить, – сказала она. – Мать хочет быть защитницей своего ребенка, но он был настолько способным, что не нуждался в защите. Не могу сказать, что это было легко».
Мэй покинула Тайвань в 22 года, чтобы учиться в Соединенных Штатах, и проводила каникулы одна; отца Кита в их жизни никогда не было. «Я знала, что такое одиночество, и подумала, что ему нужно хобби, которым он мог бы наслаждаться в одиночку», – сказала она. Поэтому она начала давать ему уроки игры на фортепиано, когда ему было пять лет, хотя у нее не было особого интереса к музыке. На первом же уроке Кит наблюдал, как учитель читает ноты, а когда пришел домой, то сделал себе нотный лист и начал сочинять без инструмента: он полностью овладел музыкальной грамотой. Мэй купила подержанное пианино, и Кит просиживал за ним весь день. Он мог услышать что-то по радио и тут же воспроизвести мелодию.
Мэй записала его в школу. «Некоторые матери говорили, что хотят, чтобы их дети повзрослели в детском саду, – сказала она. – А я хотела, чтобы мой там стал ребенком. Воспитатели отмечали, что он позволял другим детям помыкать собой, однажды я пришла и увидела, как один ребенок вырвал у него игрушку. Я сказала ему, что он должен постоять за себя, а он ответил: „Этому ребенку станет скучно через две минуты, и тогда я снова смогу играть с ней. Зачем начинать драку?“ Он уже был таким мудрым. Чему я должна была научить этого ребенка? Но он всегда казался счастливым, а именно этого я хотела больше всего. Он смотрел в зеркало и смеялся».
К концу второго класса Кит окончил среднюю математическую школу; в девять лет он был готов поступить в колледж. Мэй предположила, что Юта была бы подходящим, безопасным местом для девятилетнего ребенка, чтобы начать его высшее образование, поэтому они поехали туда. «Другие студенты часто считали странным его присутствие там, – сказала Мэй, – но Кит никогда так не считал». Тем временем он настолько прогрессировал в игре на фортепиано, что ему предложил сотрудничество менеджер.
Когда Киту было десять лет, он вместе со своим менеджером Чарльзом Хэмленом посетил исследовательский центр физики в Лос-Аламосе
[1169]. Один физик отвел Хэмлена в сторону и сказал, что, в отличие от докторантов-физиков, которые обычно приходили к нему, Кит был настолько умен, что никто не мог «обнаружить дно знаний этого мальчика». Через несколько лет Кит поступил в ординатуру в Массачусетском технологическом институте, где помогал редактировать работы по физике, химии и математике. «Он просто все понимает, – сказала мне Мэй, почти смирившись. – Когда-нибудь я хотела бы поработать с родителями детей-инвалидов, потому что их недоумение похоже на мое. Я понятия не имела, как быть матерью Киту, да и негде было это узнать».
Они переехали в Лондон к преподавателю фортепиано, который нравился Киту, хотя у нее не было разрешения на работу и она не могла найти там места. «Я была не рада этому, – сказала Мэй, – но чувствовала, что у меня нет выбора». Вскоре Кит познакомился с уважаемым пианистом Альфредом Бренделем, и Брендель, у которого никогда не было учеников, взял Кита к себе. Он отказался брать плату за уроки, а когда узнал, что Кит практикуется в фортепианном салоне, потому что Мэй не может позволить себе приличное пианино, он заказал Steinway, фортепиано доставили в их квартиру. Когда Киту было 13, на один из его концертов пришел английский журналист, горячо выступавший против продвижения детей в качестве исполнителей. «Его игра была настолько культурной, его радость от исполнения – настолько очевидной, его преданность, когда он вытягивал все свое маленькое тело, чтобы достичь низких нот, – настолько полной, что мои аргументы казались просто подлыми»
[1170], – написал журналист в The Guardian.
Мэй ставит музыкальность Кита в заслугу Бренделю. «У меня все еще недостаточно хороший слух, чтобы помочь Киту, – сказала она. – Все, что я могу сделать, это напомнить ему, что он ничем не заслужил того, что стал тем, кто он есть». В подростковом возрасте Кита Мэй ограничила график его работы и воздействие на него СМИ, позволяя ему играть только дюжину концертов в год. «Но сейчас мистер Брендель сказал, что он готов к полноценному концертному расписанию, ему уже 18, и это уже не мое дело. Я бы предпочла, чтобы он был профессором математики. Жизнь лучше без такого количества путешествий. Но Кит решил, что математика – это его хобби, а фортепиано – его работа». Кит собирается получить степень магистра в области теоретической математики в Париже; он говорит, что занимается ею, «чтобы расслабиться». Я спросил Мэй, не беспокоилась ли она, что у Кита, как и у многих молодых людей с выдающимися способностями, может случиться нервный срыв. Она рассмеялась. «Если у кого и будет нервный срыв в этой ситуации, – сказала она, – так это у меня!» Как и многие родители исключительных детей, Мэй пришлось поумерить свои собственные амбиции. Она надеялась получить важную работу после того, как получит докторскую степень по экономике – докторскую степень, которую так и не получила, потому что родился Кит. «Как родитель и как китайская мать я понимаю, что жертва является частью игры, – сказала она. – Я бы с удовольствием научилась жертвовать с радостью, но пока у меня нет такой способности. Вот я, женщина средних лет, катаюсь по Парижу на велосипеде, пыхтя и задыхаясь. Как такое произошло? Тем не менее признаю, что он подарил мне увлекательную жизнь».
На вундеркиндов не распространяется закон об американцах с ограниченными возможностями; нет федерального мандата на образование для одаренных. Но, если мы признаем важность специальных программ для студентов, чей атипичный мозг обеспечивает отличие в худшую сторону, мы должны экстраполировать это и на другую сферу и создать программы для тех, чей атипичный мозг обеспечивает исключительные способности. Даниэль Сингал писал в Atlantic Monthly: «Проблема заключается не в стремлении к равенству, а в предвзятом отношении к совершенству, которое его сопровождает»
[1171]. В статье в еженедельном журнале Time в 2007 году педагог Джон Клауд обвинил «радикально эгалитарные» ценности, лежащие в основе закона No Child Left Behind («Ни одного забытого ребенка»), который мало поддерживает забытого студентов
[1172]. В Национальном докладе Темплтона 2004 года об ускорении утверждается, что школьная система призвана сдерживать детей с выдающимися способностями
[1173]. И вновь родителям приходится отстаивать потребности своих детей, зачастую перед лицом враждебно настроенной или безразличной системы образования. Леон Ботштейн сухо заметил: «Если бы Бетховена сегодня отправили в детский сад, его бы лечили, и он стал бы почтовым клерком».
