Несмотря на постоянно растущее число превосходных музыкантов, аудитория слушателей сокращается из-за раздражающе чуждых особенностей музыки конца XX века, всплеска антиэлитизма, роста стоимости билетов на концерты, ликвидации детских программ музыкального образования и технологий, – что привело к рассредоточению пользователей СМИ на небольшие узконаправленные группы. Такая ситуация перекликается с опытом других групп идентичности, которые становятся тем более видимыми, чем больше растет риск их устранения. У нас есть бестелесная музыка, как и многое другое в современной жизни. Эксплуатация вундеркиндов – это часть перевоплощения музыки. Если вы видите выступление Марка Юя, например, вы видите чудо-ребенка, и это очень отличается от простого слушания его игры в интернете. Джастин Дэвидсон сказал: «Восьмилетний ребенок, сообщающий что-то живое в концертном зале, выкладывается полностью, показывает все, чем он является в этот момент. Большую часть того, что накопил за свои восемь лет. Вот на что реагируют люди. Нет никакого абстрактного исполнения, есть только сам исполнитель. Как вы можете разделить танец и танцора? Это невозможно, и любые такие попытки будут искусственными».
Конрад Тао
[1179], еще один американский вундеркинд, которого часто называют Китайцем, старше Марка Юя и моложе Кита Армстронга. Его родители-ученые эмигрировали из Китая в начале 1980-х годов, чтобы получить высшее образование в Принстоне. Когда в 1989 году, вскоре после рождения их дочери, на площади Тяньаньмэнь произошла бойня, они решили еще ненадолго остаться в Соединенных Штатах. Если бы они вернулись, им пришлось бы подчиниться правилу одного ребенка
[1180]; «Конрад – это результат того, что мы остались в США», – объяснила его мать Минфан Тин. Она стала научным сотрудником, создающим компьютерные модели, прогнозирующие изменения климата, в Университете Иллинойса, а его отец, Сэм Тао, работал инженером в компании Alcatel-Lucent. Оба были сосредоточены на карьере, а не на искусстве. «Выросшие во время Культурной революции, мы пели патриотические песни, и это все, что связывало нас с искусством», – рассказывает Минфан. Они с Сэмом воспринимали музыку как роскошь, которую хотели подарить своим детям. Когда Конраду исполнилось 18 месяцев, друг семьи усадил его на скамейку у пианино и начал играть; Конрад то и дело отстранял его и доигрывал мелодию. Друг сказал родителям: «Если этот ребенок не станет музыкантом, это будет ваша вина». Конрад играл так неистово, что родители боялись, как бы он не повредил пальцы, и учитель посоветовал им повесить на пианино замок.
Минфан не пугал талант ее сына, но она беспокоилась о последствиях того, что его назвали вундеркиндом, и заставила его попробовать другие занятия, которые он не мог освоить сразу. «Я не могу похвалить его за талант, – говорит она, – но я могу похвалить его за скромность». По мере того как он прогрессировал в музыке, она стала беспокоиться, что он упускает лучшие возможности для развития в своем искусстве. «Если ты вундеркинд в Шампейне, штат Иллинойс, это не значит, что ты им останешься где-нибудь еще», – сказала она. Поэтому, когда Конраду было почти пять лет, его мать взяла творческий отпуск, и семья переехала в Чикаго; через год они снова переехали, в Нью-Йорк, где Конрад был принят на обучение к Веде Каплински в Джульярд. Пианино переместилось в специальную маленькую звуконепроницаемую комнату. «Говорят, что так у него не будет ощущения концертного зала, но для нас это хорошо, ведь хочется жить и своей жизнью тоже», – сказала Минфан.
Они не протестовали, если Конрад отказывался от конкурсов, «потому что они вгоняют в тоску». Его мать говорила: «Если ты выигрываешь, то жалеешь своих друзей, которые проиграли, а если проигрываешь, то жалеешь себя». Конрад объяснил это по-другому, хотя и с такой же эмпатией к другим: «Я уже сыграл довольно много концертов. У многих других еще нет такого опыта, и, если я приму участие, могу отобрать шанс у кого-то». Минфан признает, что у них нет типичного китайского отношения к этому процессу. «Если бы я осталась в Китае, я бы хотела, чтобы мой сын участвовал в каждом конкурсе, и я ограничивала бы его в материнской любви, если бы он потерпел неудачу. Но я американизировалась. Теперь я верю, что без спокойствия на сердце невозможно создать настоящую красоту». По ее мнению, она мать-гибрид, слишком открытая для китайского стандарта и слишком жесткая для американской модели. Конрад двойственен. «Я не хочу открещиваться от своего азиатского происхождения, потому что это все равно что ненавидеть себя, – говорит он. – Но называться китайско-американским вундеркиндом-пианистом – это уже слишком, слишком много ярлыков. Мои родители на самом деле гораздо больше ценят свободу, чем некоторые американцы, которых я знаю, потому что они росли, не имея ее. Они больше ценят музыку, потому что были лишены ее. И я от этого в выигрыше».
Конрад занимается самостоятельно, потому что его концертный график стал слишком сложным, чтобы совмещать его с обычной школой. Он признает, что у него нет активной социальной жизни, но и школа не была подходящим вариантом для этого. «Все считали меня умником, и я не мог спорить», – сказал он. Веда Каплински беспокоился, что если он продолжит образование в области гуманитарных наук, то может потерять интерес к музыке, но Минфан посоветовала ему поступить в Колумбийский университет, продолжая учиться в Джульярде. «Музыка похожа на климат – это огромная система с бесконечным числом переменных, – сказала мне Минфан. – Работа Конрада очень похожа на мою; она заключается в поиске структуры ради понимания того, что кажется хаосом».
Собственный разум имеет особую ценность, когда он только пробуждается, и в 15 лет Конрад пребывал именно в таком состоянии. Он сказал: «Я думаю, что мир может научить меня тому же, чему и Веда, и люди, которых я не знаю. Книги могут многому меня научить. Фильмы могут многому научить. Искусство, жизнь, наука, математика – все это может предложить мне многое. Я – губка. Мы живем в эпоху постмодерна, когда дети, слыша разные стили музыки, хотят играть все это одновременно, обмениваясь текстовыми сообщениями. Я один из этих детей». Новую аудиторию, считает он, надо культивировать. «Меня всегда огорчал тот факт, что инди-рокеры более восприимчивы к экспериментам, чем классическое сообщество, – он вздохнул. – Мои взгляды на музыку меняются каждую неделю. Я подросток, склонный к гормональному дисбалансу. Я стараюсь подвергать себя как можно большему риску. Быть политиком означает, что вы можете принять любой аргумент и обратить его в свою пользу. Я не могу этого сделать; я художник, и я могу только отстаивать свою точку зрения».
Разрыв между классической и популярной музыкой продолжает увеличиваться, и первый путь к решению этой проблемы заключается в том, чтобы классические композиторы попытались создать такую музыку, которая нашла бы отклик у разных аудиторий. «Между претенциозностью одного и дилетантством другого всегда существовала своего рода нейтральная полоса, – сказал Джастин Дэвидсон, – но независимо от эстетической формы вы имеете дело с капиталистическим, коммерческим миром с одной стороны и некоммерческим миром с другой. Трудно примирить две такие разные экономические модели».
