У Нико обычно при себе два компьютера, и он может писать музыку во время игры в скрэбл или отправки электронной почты. «У меня нет никаких амбиций, – сказал он. – У меня есть только страсть. Нет потребности двигаться вперед». Он признал, что люди принимают его творческое разнообразие за попытки поиска себя. «Весь разговор становится намного проще, если вы незамысловато описываете свой творческий процесс: если мне говорят, что моя работа производна от чего-то, я отвечаю, к примеру: „Я покажу вам именно тот бар, откуда я достаю свою музыку“». В то же время он неоднозначно относится к роли языка в описании музыки. «Я знаю людей, которые без умолку говорят о природе искусства. Вы говорите: „Твою музыку невозможно слушать“. Если вы идете на концерт, вы не должны силиться понять услышанное. Честно говоря, я думаю, что в этом смысле я не дурак. Я хочу доставлять людям удовольствие. Музыка – это пища. Вы должны потреблять ее. Мне нравится пометка в нотах „предпочтительнее тишины“. Это что, о музыкальном произведении? Мы занимаемся искусством, но мы занимаемся и досугом, духовной и эмоциональной пищей. Все это нужно носить с собой».
Воспитывая вундеркинда, оказываешься в его тени, и некоторые родители уходят в эту тень с большей готовностью, чем Банни Харви. Я никогда не чувствовал, чтобы она завидовала Нико, его таланту или успеху; она явно гордилась им и радовалась. Но его успех высвечивает недостатки профессии художника, выражающиеся в необходимости финансировать жизнь ее сына. Это классический камень преткновения феминизма: она могла бы иметь более успешную карьеру, если бы не была матерью, и могла бы быть лучшей матерью, если бы не ее собственная карьера. Нико чувствует себя виноватым и злится от понимания того, что она пожертвовала собой ради него, а она чувствует себя затмеваемой его независимостью. Она собиралась стать художницей, имеющей ребенка, а в итоге стала матерью, которая еще и рисует. Нико нес бремя ее разочарования. Они разыгрывают своего рода затяжной Liebestod
[1186], в котором Нико должен продолжать убивать творческую личность своей матери, чтобы стать ее лучшим произведением искусства. «Я больше не могу слышать, что она пожертвовала своим желанием стать художником, чтобы им смог стать я, – сказал он. – Это ужасно. Наоборот, ее кулинарные радости полностью мне передались. Это главное в моих размышлениях на эту тему». Банни несколько отстранена от триумфов Нико. «Люди говорят: „Поздравляем, Нико – это такой успех“, – рассказывает она. – Я ничего тут не сделала. Но нас с Фрэнком надо поздравить с тем, что он человек, который умеет быть счастливым. Он выбирает управляемую меланхолию, но у него есть альтернативы».
Нико щедро делится подробностями своей биографии, но яростно защищает свой внутренний мир. Это нарочитая закрытость личного. «В старинной английской церковной музыке присутствует много преград между вами и самой сущностью, – говорит Нико. – С музыкой Бенджамина Бриттена, даже если она действительно бурная, всегда есть такое ощущение. Но вы можете видеть бьющееся сердце, реликвию». Его фирменный прием заключается в том, что музыка кажется радостной, но на самом деле печальна – что бьющееся сердце грустно, а заслоны перед ним прекрасны. Это его ужасно умаляет. Он так интегрировал эмоциональный спектр, что мы можем слышать радость и печаль одновременно, но он никогда не усредняет их. Можно дотянуться до его радости и обнаружить там удивительную долю печали, но, когда вы исследуете эту печаль, вы обнаруживаете, что она наполнена частицами радости.
Бороться с предубеждениями против гениальности – социальная ответственность, отчасти потому, что большинство достижений зависят от социального контекста: в некотором смысле, это конечная горизонтальная идентичность. Человек с природной склонностью к лыжному спорту, родившийся в нищете в Гватемале, скорее всего, никогда не обнаружит своего таланта; тот, чей основной талант – программирование, не ушел бы далеко в XV веке. Чем бы занимался Леонардо, если бы родился инуитом? Стал бы Галилей развивать теорию струн, если бы жил в 1990-х годах? В идеале гений должен иметь не только необходимые инструменты и условия для реализации своих талантов, но и восприимчивое ко всему этому общество сверстников и союзников. Как отмечал Альфред Кребер в 1940-х годах, гениальность порождает гениальность
[1187]. «Если я и видел дальше других, – признавался сэр Исаак Ньютон, – то только потому, что стоял на плечах гигантов»
[1188]. Как и святость, гениальность – это ярлык, который не может быть должным образом наклеен, пока не пройдет значительное время и не произойдет несколько чудес. Мы помогаем инвалидам в стремлении сделать мир лучше и гуманнее; таким же образом мы могли бы отнестись к одаренности. Жалость ущемляет достоинство инвалидов; обида – это соответствующее препятствие для людей с огромным талантом. Жалость и обида – это проявления нашего страха перед людьми, которые радикально отличаются от большинства.
Президент Джульярдской школы Джозеф Полиси заметил, что преданность классической музыке основывается на «приобретенной способности слушать». Поскольку американская поп-культура в конце XX века стала мировым гигантом, а мультикультурализм стал ключевым словом в заявках на некоммерческие гранты, кажущаяся элитарность классической и экспериментальной музыки разрушила ее аудиторию с пугающей скоростью. Было модно отвергать классическую и экспериментальную музыку как исключение – это семантический аргумент. Никто не мешает обывателям входить в священные залы классической музыки, но вкус к такой музыке является приобретенным, основанным в основном на европейских аристократических и литургических традициях, и более богатые люди, скорее всего, будут чувствовать себя комфортно в рамках этих традиций. Глубокий вопрос заключается в том, стоит ли это усилий. Лукреций определил возвышенное как искусство обмена более легких удовольствий на более трудные
[1189], и почти две тысячи лет спустя Шопенгауэр провозгласил, что противоположностью страдания является скука
[1190]. Классическая музыка, которая может показаться скучной для непосвященных, содержит сложности, которые могут сделать ее захватывающей для тех, кто в ней разбирается. Люди научились находить смысл в трудностях, и, хотя проблемы глухоты или синдрома Дауна могут затмить трудности формирования любви к музыке Прокофьева, поиск смысла через усилие остается общим моментом в этих ситуациях. В обоих случаях удовольствия, доставшиеся трудом, ценнее легкодоступных.
Более качественные услуги для людей с ограниченными возможностями и недостатками позволяют им лучше функционировать, а значит, и самим себя обеспечивать. Воспитание одаренных отвечает общественным интересам. Если мы приписываем научные и культурные достижения этой группе идентичности, отказ от их признания и поддержки дорого обходится населению в целом. Мы живем в антиинтеллектуальном обществе, в котором людей с выдающимися достижениями станут считать уродами с той же вероятностью, с какой их могут считать героями. Маргарет Мид писала в 1954 году: «Сегодня в Америке происходит ужасное расточительство первоклассных талантов. Ни учителя, ни родители других детей, ни сверстники ребенка не потерпят вундеркинда»
[1191]. Избиратели хотят, чтобы президент был кем-то, с кем бы им было комфортно пить пиво, а не выдающимся лидером с теми качествами, которых им самим недостает. Талант знаменитостей обесценивается вскоре после того, как он принес им известность. Это явление, которое не служит никакой полезной цели, а является частью того, что социальный критик Ронда Гарлик назвала «кризисом восхищения»
[1192].
