Марина пообещала Амуле, что будет искать для нее папу, но сама не проявляла особого интереса к тому, чтобы иметь партнера: «Я не считаю себя сексуальным человеком. Мне грустно, что у Амулы нет отца, но не потому, что мне это нужно». Конечно, у Амулы есть отец в биологическом смысле, и Марина знает его имя. «Защитить ее от него – лучшее, что я могу для нее сделать. Мои друзья продолжают твердить: „Вы должны простить его, чтобы принять случившееся и двигаться дальше“. Мне хочется ударить тех, кто это говорит».
Хотя изнасилование и его последствия стали проверкой веры Марины, она все чаще обращалась к Богу в поисках более глубокого понимания. Она была христианкой, но все ее друзья детства были евреями, и, после того как она вернулась в Балтимор, она воссоединилась с ними и начала обращение в другую веру: «Изучение иудаизма позволило мне испытать эмоции, которых я не испытывала годами. Дало мне возможность обрести надежду и веру, и это определенно помогло мне почувствовать себя лучше. Это мой способ не уходить от мира».
Как социальный работник Марина часто сталкивается с историями о сексуальном насилии: «Моя личная боль – всего лишь рябь на поверхности этого огромного океана боли, которую женщины испытывают каждый день. Обучение других женщин воспитанию детей делает для меня еще более важной возможность прийти домой, крепко обнять ребенка, усесться на полу и поиграть с ней, не только чтобы получить от этого удовольствие, но и чтобы найти подтверждение тому, что я делаю хорошую работу».
Марина рассказала своему боссу и нескольким коллегам о происхождении Амулы: «Люди спрашивают меня, а я не люблю лгать. Это заставляет людей испытывать дискомфорт». Тому, кто порицает ложь, труднее отвечать на все более сложные и острые вопросы Амулы. Марина говорит, что ей не стыдно, но она по-прежнему обеспокоена тем, как Амула включит факт ее изнасилования в свое сознание: «Я просто хочу, чтобы она знала, что ее всегда хотели, что я решила оставить ее и почувствовала, что это был правильный выбор. Даже когда я каждый день боролась за выживание, я никогда не думала: „Хотела бы я не иметь этого ребенка?“» Когда Марина с Амулой, она не вспоминает об изнасиловании, она думает о том, есть ли у дочки назавтра чистая одежда для бассейна, о том, что она с дочкой, но тяжелые воспоминания всплывают, когда она ложится спать. Марина призналась, что чувствует себя, как ветераны, вернувшиеся из Ирака: «Они видели ужасные вещи, о которых никогда рассказать не смогут. Они приходят домой и не знают, как пользоваться своим телом. Они – другие. Никто их не понимает, и они возвращаются в сообщество, у которого есть ожидания, не имеющие для них больше никакого смысла. Именно так я себя чувствую».
Она предполагает, что рождение ребенка после изнасилования могло замедлить ее выздоровление: «Я должна была выжить, сразу же взяться за дело и позаботиться об этом ребенке, а потом в какой-то момент это взорвалось бы во мне». Но Марина признает, что без Амулы ее методом выздоровления была бы просто попытка забыть произошедшее. Она опасается, что ее яркая очаровательная дочь может получить общие с насильником черты характера. «Половина ее генов – зло. Я могу делать все, что должна, как ее мама, чтобы сделать ее любящей, замечательной, заботливой женщиной. Но в ней ДНК действительно больного человека, и действительно ли эта ДНК сильнее того, что я могу сделать?» – мучается вопросом Марина.
Статистические данные о корреляции изнасилований и беременности противоречат друг другу, и путаница только усугубляется враждебными программами движений за выбор и против абортов. Некоторые утверждали, что биохимия страха способствует овуляции
[1221], делая вывод, что каждая десятая женщина, подвергшаяся половому насилию, беременеет; другие дали оценку всего в 3 %
[1222]. Женщины, становящиеся жертвами постоянного насилия, особенно подвержены зачатию в результате такого насилия
[1223], хотя жестокое обращение может нанести ущерб, иногда фатальный, репродуктивным способностям женщины. Конечно, беременность не наступает, если жертва находится за границами репродуктивного возраста, использует оральные противозачаточные средства или внутриматочную спираль или является мужчиной. Также невагинальное изнасилование исключает возможность наступления беременности.
Исследования показали, что ежегодно в Соединенных Штатах Америки наступает от 25 до 32 тысяч беременностей, связанных с изнасилованием
[1224]. В 1996 году исследование беременностей, возникших после изнасилования, показало, что половина респонденток прервали беременность; из остальных две трети сохранили ребенка, у четверти женщин случился выкидыш, все оставшиеся отдали детей на усыновление
[1225]. Если экстраполировать эти цифры, то по крайней мере 8000 женщин в этой стране рожают детей, зачатых во время изнасилования, каждый год.
Быстрый доступ к безопасному аборту позволяет женщине, у которой есть ребенок, зачатый в результате изнасилования, чувствовать, что она принимает решение, что оно не навязано ей. Даже противники репродуктивного выбора часто допускают «исключение для изнасилования». Изнасилованным женщинам требуется неограниченная независимость в этой сфере: для прерывания беременности или вынашивания и родов, для принятия решения оставить ребенка или отдать на усыновление. Женщины, которые предпочитают воспитывать таких детей, как и родители детей-инвалидов, предпочитают ребенка его или ее непростой идентичности. Они и их дети могут противостоять осуждению общества.
