После шести месяцев открыток Рики предъявил ей обвинение в преследовании, поэтому ее уволили из Head Start, где сотрудники не могут быть объектом уголовного расследования. «Я проработала там два года, у меня никогда не было неприятностей, я никогда не опаздывала, не пропускала ни дня, ничего. И вы собираетесь уволить меня из-за открыток?!» – возмутилась она. Затем Рики объявил, что собирается подать в суд об опеке, и Мелинда сломалась. Она отвела Маркуса в Службу защиты детей и объявила, что отказывается от него. Там ее встретил терапевт и убедил отвезти Маркуса домой, но мать пригрозила ее саму сдать в учреждение, если она снова передумает.
Мелинда нашла другую работу в детском саду. Ее психическое состояние оставалось хрупким, и граница между Маркусом и Рики казалась ей размытой. «Я чувствую, что они связаны, и нет ни того, ни другого, – признавалась она. – Он прикоснется ко мне и что-нибудь скажет, а я думаю: „Это твой отец“. Что, если я сделаю ему больно, думая, что он – это его отец? Я в ужасе. Маркус – точная копия моего насильника. – Ее взгляд стекленеет. – Он что-то делает, и я думаю: „О, я так горжусь тобой“. А потом он заговорил со мной, и вдруг я даже перестаю узнавать его. Что заставит меня вставать по утрам без него? Думаю, у меня гораздо меньше шансов убить себя, если я его оставлю».
Через год Мелинда написала мне, что восемь месяцев встречается с мужчиной и они ждут ребенка. «Маркус рад стать старшим братом, – продолжила она. – Я счастлива, терапия идет по правильному пути, и, что самое приятное, мои родители больше не могут указывать нам, что делать». Два месяца спустя она написала: «Парень, с которым я встречалась, решил, что я не для него. Сейчас он живет в Мичигане с новой женой. Я назвала свою дочь Элиза. Печальная новость в том, она родилась мертвой. Моя беременность с ней была совсем другой, чем с Маркусом. С Элизой я заботилась о том, чтобы все, что я делала, было в интересах Элизы. Довольно странно, да? Я игнорировала Маркуса и надеялась, что у меня будет выкидыш, и вот Маркус есть, а затем я делаю все, что могу, чтобы позаботиться о себе и моей Элизе, и я теряю ее». Шесть месяцев спустя она отказалась от Маркуса; его поместили в приемную семью, которая рассматривала возможность его усыновления. «Я вижу его столько, сколько хочу, – писала Мелинда, – но не так часто, как следовало бы. Он получает все, чего я не могла ему предоставить. Мне не разрешено проводить с ним время наедине, и я думаю, что это очень умно. Я пытаюсь справиться с потерей Элизы. На день рождения Элизы у меня запланирован ужин с друзьями. Я так рада приготовить ей торт-мешанину. Это желтый торт размером 9×11 с глазурью из арахисового масла, мы посыплем его семечками для птиц и сделаем надпись по моему выбору. Я поставлю этот торт на ее могиле, чтобы дикая природа могла наслаждаться ее присутствием и жизнью, как все мы делаем каждый день». Итак, Мелинда боролась, полюбив ребенка, который был мертв, и не могла полюбить того, кто был жив. Изнасилование вызвало ярость и печаль, и даже если это сделало Маркуса предметом проецированной ярости Мелинды, Элиза стала более безопасным объектом для ее отчаяния.
Современные ученые применили эволюционную теорию, чтобы предположить, что изнасилование – в первую очередь репродуктивная стратегия, за которую, вероятно, отвечают определенные гены
[1271]. Джонатан и Тиффани Готтшалл, преподающие в Колледже Вашингтона и Джефферсона, предполагают, что насильники «выбирали жертву не только на основании возраста, но и на основе совокупности физических и поведенческих сигналов, указывающих на способность жертвы забеременеть»
[1272], – и многие из этих сигналов те же, что лежат в основе безнравственного влечения. Рэнди Торнхилл и Крейг Т. Палмер, авторы «Естественной истории изнасилования», утверждают, что мужчины, совершающие изнасилование, распространяют свое семя повсюду, тем самым следуя стремлению эгоистичного гена к самосохранению
[1273].
Идея, что фантазии о принудительном размножении часто возникают в умах насильников, согласуется с феминистской теорией. Исследователь Кэтрин Маккиннон подчеркнула эту конструкцию, написав: «Принудительная беременность знакома, она начинается с изнасилования и продолжается через отрицание абортов; это происходило во времена рабства и до сих пор случается с женщинами, которые не могут позволить себе аборты»
[1274]. Сьюзан Браунмиллер предположила, что репродуктивная способность является основным мотивом для многих насильников. «Мужчины начали насиловать женщин, как только обнаружили, что половой акт приводит к беременности»
[1275], – пишет она. В развитом мире изнасилование может быть эффективной репродуктивной стратегией в условиях жестокого обращения, но вряд ли в иных: большинство жертв не беременеет, большинство из тех, кто все-таки беременеет, делают аборты, а насильников иногда сажают в тюрьму, что ограничивает их репродуктивный потенциал. Мэри П. Косс, клинический психолог из Аризонского колледжа общественного здравоохранения, изучающая сексуальное насилие, сказала, что вместо того, чтобы выбирать между эволюционными и социальными объяснениями изнасилования, мы должны выяснить, как их интегрировать
[1276].
Насильники часто бывают рецидивистами; менее известно, что женщины, подвергшиеся изнасилованию в возрасте до 18 лет, в два раза чаще других женщин подвергаются изнасилованию во взрослом возрасте
[1277]. Сексуальное насилие редуплицирует себя. Эти две статистики обладают ужасающей симметрией. Когда агрессия приходит с насильником, эго жертвы становится уязвимым. Тогда ее понимание того, что мир небезопасен, становится самоисполняющимся пророчеством.
